Дар сопереживания
Шрифт:
– Мне ни к чему заглядывать туда. Я позабыл сотни случаев из своей медицинской практики, но не мой первый.
Сказав это. Познер раскрыл досье, вынул оттуда фотографию и протянул Беккеру.
– Я сделаю с нее копию и верну вам, – пообещал Беккер.
– Я помню, как он выглядел, – проговорил Познер. – Симпатичный мальчик, не так ли?
Беккер кивнул:
– Неприметный в толпе, но симпатичный.
– Однако теперь вы пытаетесь выделить его из толпы, так ведь? Ладно, что вы хотите знать?
– Подробности его нападения на
– Он вырвал у него вешалку и воспользовался ею сам.
– Чтобы отстегать отца?
Познер улыбнулся наполовину триумфально, наполовину утомленно.
– Значит, вы так до конца меня и не поняли. Неужели вы думаете, л стал бы тратить столько сил и энергии на парнишку, просто отстегавшего своего отца вешалкой? Особенно отца, который этого заслуживал? Нет, он не стал его стегать, он попытался его убить. Он запихнул конец вешалки своему папочке в ухо.
Беккер резко выпрямился.
– Что, это вас заинтересовало?
– Да, доктор Познер. Теперь я понимаю, почему этот случай волновал вас на протяжении семнадцати лет. И все же он не убил своего отца.
– Однако, способ покушения был больно изощренным, особенно для его возраста.
– У вас не сохранилось старого адреса его отца? Мне хотелось бы переговорить с ним.
– Его адрес не изменился за эти годы. Его отец – в клинике. Я часто видел его, когда работал там. Однако вы не сможете с ним поговорить.
– Почему?
– Он не может говорить, а также думать, самостоятельно питаться. Конец вешалки, засунутой ему в ухо сыном, повредил относительно небольшой, но жизненно важный участок мозга. Между тем у его сына и мысли не возникало спросить, что сталось с отцом до нашей с ним пятой встречи. Я первым завел разговор на эту тему, но даже тогда он проявил минимум интереса. Впрочем, это была его первая неделя в центре, тогда он еще только учился, как нужно себя вести. Когда я опять затронул этот вопрос через неделю или две, он старательно изобразил раскаяние и, по-моему, даже сумел выжать одну-две слезинки.
– Но вы не поверили в его раскаяние?
– Ни на секунду. Знаете, как трудно проткнуть черепную кость проволокой от вешалки? Знаете, какая для этого требуется сила? Это надо постараться... Я ни на секунду ему не поверил, а вы бы поверили?
Беккер мрачно улыбнулся.
– Доктор Познер, я не верю в неумышленные убийства и убийства в состоянии аффекта. Я думаю, в абсолютном большинстве случаев люди, убивающие других людей, делают это потому, что они подспудно этого хотят. Или, по крайней мере, осознают, что смерть является возможным конечным результатом их действий. И поскольку они этого хотят, то это, по-моему, исключает искреннее раскаяние в своем поступке. Если хочешь убить кого-то и находишь время вооружиться пистолетом или ножом, значит соображаешь, что делаешь. Неумышленное убийство – это когда, подавая задом машину, человек давит любимую кошку. И то, это еще спорный вопрос. Сожаление и раскаяние после свершившегося факта – это всего лишь обильная
– Похоже, вы немало размышляли на эту тему.
– Более того. Я сам убил несколько человек.
– Намеренно?.. Простите, именно об этом вы сейчас и говорили, не так ли? Разумеется, вы это сделали намеренно и по роду вашей деятельности, скорее всего, оправданно... Правильно?
– Я в этом убежден.
– И вы совсем не испытываете раскаяния в содеянном?
– Не раскаяние... Я ощущаю вину, огромную вину.
– Это понятно и предсказуемо. Хотя, если это были оправданные убийства... Я имею в виду, по вашему мнению, оправданные.
– Абсолютно оправданные и по моему мнению, и по закону. Все это были случаи самообороны и произошли при попытках ареста преступников, оказывавших ожесточенное сопротивление. И т.д., и т.п.
Познер сочувственно кивнул, неосознанно настроившись на профессиональный лад.
– Суть в том, что я убил их.
– Вы могли поступить по-другому?
– Нет, тогда я не сидел бы перед вами.
– И что?
– Дело в том... Оставим это.
– В чем дело? Скажите мне, я не ста... Вы минуту назад сказали, что люди, убивающие других людей, подспудно хотят этого, но в вашем случае все иначе, не так ли? – Беккер не ответил. – Понятно... Вы уже разговаривали с кем-нибудь на эту тему?
– Доктор, я не набиваюсь к вам на прием, хотя, вероятно, это именно так и выглядит со стороны.
– Нет, нет, я не это имел в виду. Но я мог бы порекомендовать вам несколько хороших, порядочных психиатров, практикующих в частном порядке... Я хочу сказать, если эти вещи беспокоят вас.
Беккер криво улыбнулся, затем испустил протяжный вздох, в котором слышалась та же смертельная усталость, что была написана на лице Познера.
– Это меня беспокоит, но не изводит. И еще одно касательно Роджера Бахуда. Он араб?
– Араб? А, понимаю, что навела вас на эту мысль арабская фамилия. Его отец родом из Палестины, но Роджер был типичным подростком из детройтских трущоб. Я никогда не замечал, чтобы он проявлял какие-либо этнические чувства и вообще родственные чувства любого рода: к семье или к своей компании. Он везде и всегда стоял особняком. Социопат слишком эгоистичен, чтобы отождествлять себя с другими людьми, если только это не служит его целям.
Беккер поднялся, собираясь уходить.
– Благодарю вас, доктор. Вы очень мне помогли.
– Я был прав, решив во что бы то ни стало сохранить его отпечатки в картотеке, не правда ли? – Это прозвучало как утверждение, а не вопрос.
– Думаю, да.
– А насчет другого... Я мог бы назвать вам несколько имен, да и в ФБР должны быть люди, с которыми вы могли бы поговорить на эту тему.
– Если работаешь в цирке и ныряешь в бассейн с тридцатиметровой вышки, то не стоит жаловаться владельцу цирка, что тебя трясет в момент прыжка. Моему начальству предпочтительнее сохранять уверенность, что я нормален.