Дайте мне обезьяну
Шрифт:
— Еще чего! — сказала Несоева.
— Ты и собаку моим именем назвала!
— Чушь какая! Это Богатырев назвал, а не я. Тим… Ну Тим. К тебе никакого отношения не имеет.
— Имеет.
— Хватит. Не делай мне больно. Скажи: барыня.
— Барыня, — сказал бывший охранник покойного мужа.
Анастасия Степановна поцеловала его в шершавую щеку и села в машину.
3
Казалось бы, штамп, а какими смыслами вдруг заиграло —
«Любовь. Сила и справедливость» замелькало в газетах.
«Любовь, сила и справедливость!» повисло у входа в городской парк.
Любовь!
Сила и справедливость
— раздавалось прохожим.
Плакаты неслыханного содержания в одну ночь появились на стенах домов и заборах:
— «Сила любви и любовь к справедливости!»
— «Справедливость и сила любви!»
— «Справедливость и силу — в любовь!»
Косолапов понимал, что напоить весь город ему не удастся, а потому считал недопустимой ситуацию, когда трезвое молчаливое большинство наблюдает шумливую пьянку избранных. Подкармливать местных папарацци рожами, опрокинутыми в салат, он не собирался. По замыслу Косолапова, демонстрация свадьбы как силы — как силы и справедливости! — будет условно трезвая (в той степени трезвая, в какой это может выглядеть не фальшиво и не комично); вместе с тем необходимо пытаться создать атмосферу настолько грандиозного праздника, чтобы каждый себя уважающий горожанин счел своим долгом за свой же счет беззаветно дерябнуть в гостях или дома. Вовлеченность в процесс должна быть максимальной.
Стол обязан быть длинным, но скромным. Никого не дразнить изобилием.
И главное, не давать пить жениху. Косолапов не был уверен в Тетюрине, вдруг сорвется. С одной стороны, казалось ему, он Тетюрина понял уже хорошо, и, по здравому смыслу, тот не сделает ноги, но, с другой стороны, Косолапов знал наизусть роль Подколесина и помнил ужас провала своей постановки «Женитьбы».
На Тетюрина надели новый костюм. Брюки были велики в талии. Могли Тетюрин похудеть, пока шили костюм?
Тетюрину дали костыль, он бы и без костыля мог, но так решил Косолапов — костыль шел Тетюрину. А Тетюрин шел с костылем. С костылем было легче идти.
Он хромал неподдельно, он чувствовал слабость в ногах, у него неохотно сгибались колени.
Тетюрин плохо соображал, что происходит. Тетюрин переставал различать своих и чужих. Не мог оценить число лиц, его окружавших. Мало ли, много ли. Кто такие.
Вяло улыбаясь, он скользил взглядом по нацеленным на него объективам, не понимая, кто снимает его. По местному ли покажут его телеящику, на всю ли страну, на всю ли планету, всю ли Вселенную, Тетюрину все было пОхер.
Несли бы его в паланкине, он бы не удивился. Он бы не удивился, если бы путь его был усыпан лепестками роз. Если бы за аляповатым корпусом санатория «Притоки» стоял караван верблюдов, навьюченных тюками с приданым.
— Витя, ты бледен, — сказала Несоева.
В ответ он улыбнулся, то есть сменил одну улыбку другой, став на себя в очередной раз не похожим.
— Виктор Афанасьевич, — подошел кто-то из «нашей» команды, с кем Тетюрин до сих пор не общался ни разу, — вам тут подарок из Петербурга. Поэт Григорьев анаграммировал вас. Будьте готовы, мы огласим.
— Я не Афанасьевич, я Александрович.
— Не может быть.
— Может. Александрович я, — повторил мрачно Тетюрин.
— А почему же он… Афанасьевича?..
— Александрович я!
Подошедший отпрыгнул — и, став отпрыгнувшим, убежал.
— В буковки все играем, в слова, — вслед ему пробормотал Виктор Александрович Тетюрин.
Корреспондентка «Вечерних огней» (будь внимателен — быть провокации) спрашивала, не собирается ли он в будущем стать губернатором, только и разговоров что о Тетюрине.
— Нет. Я не политик. Я другой.
Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят. Это Жалкин, всенародно любимый актер, с корабля на бал, как с неба упал.
Он совершенно случайно здесь, он всего лишь хотел навестить, давно не виделись, друга старого, закадычного (будто бы) Леонида Станиславовича Богатырева, — вот приплыл, а тут, посмотрите-ка, никак элекции на носу?! Так держать, Богатырь! Что элекция — что эрекция! Сила и справедливость! И любовь, любовь, всему основа любовь!
Последнее относится к молодоженам.
Жених новой невесты один не узнавал Жалкина, — кто это такой с ними фотографируется? — стал между ним и Несоевой, обоих за плечи обнял, и лицо у него такое знакомое. «Жалкин, блядь!» — наконец сопоставил живого Тетюрин с тем, которого видел на телеэкране.
— Свет и любовь! — только и сказал им всенародно любимый актер, но и этого было уже достаточно, такое не забывается.
— Ты зачем тут капризничаешь? — спросил Филимонов. — Какая тебе разница — Александрович ты или Афанасьевич? Ну перепутал человек. Кто тебя знает по отчеству?
— Да мне-то что, хоть фамилию поменяйте. Васей Пупкиным назовите.
— Будешь Афанасьевичем, — сказал Филимонов.
На столе молодых было шампанское. Водкой «Богатырской» электорат угощался в режиме дегустационных презентаций — из тридцатиграммовых рюмочек. За лотками стояли студентки пед. училища; детям и женщинам давали конфету «Руслан и Людмила».
— Поздравляю, папочка. — Жанна поцеловала Тетюрина. — Можно я буду называть тебя папочкой?
— Иди ты!..