Дебют четырех коней. 1946-1947
Шрифт:
— Вот уж кому изменения пошли на пользу… — Пробормотал сидящий рядом траве сержант.
— Ты о чем? — Задумавшись о своем, Ирвинг не успел проследить за мыслью австралийца.
— Знаете Докинза из третьего барака? — Вместо ответа переспросил Мюррей.
— Возможно, — отличии от собеседника майор мало с кем общался в лагере, ограничивая себя лишь наиболее необходимыми контактами. Не то, что бы окружающие люди ему не нравились, просто Ирвинг по натуре был человеком нелюдимым и постоянно пребывание в скученности давалось ему не легко само по себе.
— Его над Кенгсбергом сбили, и он успел
— Какие? — Не удержался от вопроса британец.
— Еще прошлой осенью, взятых в плен русских боши вообще не считали за людей. Их морили голодом и расстреливали за малейшее нарушение режима. Пачками.
— Не может быть, — не то чтобы Ирвинг был о немцах слишком высоко мнения, да и пропаганда последние года полтора твердила об их зверствах в оккупированной Европе просто не замолкая, однако привыкший фильтровать информацию офицер к таким выпадам в сторону противника относился с известным скепсисом. Он отлично понимал военную необходимость представить врага в виде натурального дьявола, расчеловечить его, но и верить всему что вещает ВВС тоже считал ниже своего достоинства. — Какой смысл в уничтожении пленных, если можно заставить их работать и иметь с этого выгоду?
— Большевики не подписали Гаагские соглашения, их солдаты не подпадают под их защиту, — пожал плечами сержант.
Это была правда, однако правда не вся. С началом боевых действий СССР обратился в частном порядке к Германии с предложением на двусторонней основе придерживаться основных принципов, которые в этих конвенциях были изложены. Ответа Москва не получила, и очень быстро стало понятно, что к советским пленным — благо их было не так много, как могло бы быть получись первый удар вермахта по настоящему неожиданным — у немцев совершенно особенное отношение.
— Но ведь это не повод теперь превращаться в зверей, — сказал Ирвинг и тут же прикусил язык. Идущая уже долгих семь лет война показала, что таких моральных глубин, в которые не мог бы пасть человек, просто не существует.
Русских меж тем так же усадили на траву в ожидании своего «поезда», причем разницу в обращении по отношению к двум группам пленных можно было заметить просто невооруженным глазом. Пленники с буквами «SU» на спине были заметно более изможденными нежели заключённые шталага XX В, да и охранники совсем не брезговали возможностью ткнуть кого-нибудь из своих подчинённых прикладом карабина. Впрочем, откровенной жестокости тоже видно не было.
— Ну да, ну да, — протянул австралиец, который в плену был гораздо дольше и соответственно расстался с иллюзиями раньше, потом он встрепенулся и ухватив обратно нить повествования продолжил рассказ. — Так вот, говорят, после ноября прошлого года все резко изменилось. Если до того, как армейцы прикончили бесноватого, лагерным надсмотрщиком натурально выдавали разнарядку, сколько пленных должно сдохнуть за неделю, то после, а особенно после того как бошам наподдали хорошенько там на востоке, все поменялось.
Несмотря на то, что пленные были во многом отрезаны от внешнего мира и соответственно от новостей о происходящих за забором событий, информация все равно просачивалась внутрь. Пленных переводили из лагеря в лагерь, попадались иногда более словоохотливые охранники, знающие язык и с которым можно было перекинуться парой слов, ну и конечно в привилегированном положении тут находились те пленные, которые попадали на внешние работы. Во всяком случае те из них, кому с этими работами везло.
— И что? — Исключительно дабы показать, что он слушает, треп австралийца переспросил майор.
— Говорят кормить их стали лучше и расстреливать не за каждую провинность, а через раз, — сержант пожал плечами и добавил. — Говорят, что даже к евреям, тем кто еще в живых остался, отношение в лучшую сторону поменялось, но тут уж совсем трудно сказать, правда это или нет.
— Евреи — это да… — Нетерпимость гитлеровского режима этой нации была в общем-то общеизвестна.
На станцию меж тем въехал поезд, дал длинный гудок и остановился. После которктого выяснения отношений в составу погнали русских, британцы зе продолжили сидеть на месте.
— Что там выгружают? — Попытался рассмотреть любопытный сержант.
— Картошку кажется, — зрение для пилота было одним из главных качеств, поэтом не было ничего удивительного в том, что Ирвинг сумел рассмотреть подробности первым. В этот момент ветерок переменился и дунул сторону британцев, принеся невообразимую какофонию запахов. — Причем судя по всему гнилую.
— И что с ней будут делать?
— Судя по всему, кормить русских, — усмехнулся майор, такому быстрому опровержению слов австралийца о более приличном отношении бошей к большевикам. Причем, судя по тому, что русские совсем не протестовали против погрузки в грузовики такой, мягко говоря не слишком приятной субстанции, с кормежкой у них было все куда хуже, чем у британцев.
— Да уж, не дай Господь… — Пробормотал австралиец и на этом разговор угас сам собой.
На самом деле после смерти Гитлера ситуация вокруг концентрационных лагерей Третьего Рейха действительно изменилась, пусть и не так радикально, как стоило бы сделать для действительно резкой «смены имиджа». В конце концов, от того, что СС расформировали, а лагеря перешли частично в ведомство министерства полиции, частично абверу, а частично под руку военных, само по себе ничего не изменилось. Для начала нужно было как минимум поменять работающих там людей, а вот с этим было уже достаточно сложно, людей в Германии остро не хватало во всех сферах.
Тем не менее перемены были. Практически полностью прекратилось целенаправленное уничтожение евреев, военнопленных и прочего нежелательного контингента. Теперь немецкое правительство рассматривало этих людей как ресурс и разбазаривать его без пользы не собиралось.
Одновременно, чувствуя приближение конца, еще зимой 1945-1946 годов был отдан приказ по максимуму уничтожать все улики, могущие свидетельствовать против немцев. Раскапывались могилы, эксгумировались трупы, крематории работали по 24 часа в сутки. Уничтожались документы, разбирались здания. Понятное дело, полностью все следы своей людоедской деятельности немцы уничтожить были не в состоянии — за пять лет работы в том же Аушвице было уничтожено чуть ли не два миллиона человек, и такие вещи просто так не спрячешь, — но это не значит, что они не пытались.