Дедушко Павлин
Шрифт:
И впрямь. В сенях слышатся голоса, возня... Там Митроха, ошалелый от привалившего счастья, от небывалого успеха устроенной в его доме «госьбы», сыплет дедушке благодарности: «Уважил, Павлин Иванович, от уважил, любушка!.. Я завсегда...»
Открывается наконец входная дверь, и дедушко Павлин, весь довольнешенький, раскрасневшийся, появляется на крыльце. Он напяливает кепку и притоптывает ногой, отдышивается. Потом видит меня и, будто мое появление тут крайне неожиданно, восклицает:
— Пашко, ты-то откуль взялся?
— Тебя жду, дедушко.
Я знаю, что для него сцена эта желанна и он всегда
— Дак поздно ведь уже. Батько-то ремнем не ожедернет?
— Не-е,— отвечаю уверенно,— не ожедернет! Счас ведь каникулы, а я сказал, что пошел к вам в гости.
Наши с дедушкой Павлином дома стоят рядом. Он живет там с бабушкой Анисьей Петровной, и я в гости к ним бегаю часто.
По дороге дед долго еще отходит от своего триумфа и возбужденно, разгоряченно восклицает:
— Показал, едрена корень, как надо-то! А то расселись, как молчуны каки. Раньше-то не та-ак!..
Особенно радует дедушку реакция гостей на его выступления.
— А Степан-то Матвеич мне и... — слышь, Пашко? — Степан-то Матвеич мне говорит: «Ты, говорит, Павлин Иванович, молодых-то ишшо всех обыграешь. Куды, говорит, до тебя молодым-то!»
Идем мы с дедушкой Павлином вдоль деревни по самому берегу моря. Мелкие волны легонько шлепают о твердый песок и силятся добежать до наших ног. Я бы не прочь, конечно, но сейчас нельзя, я веду дедушку подальше от воды. Ему опасно в сырость, у него ноги старые. Он положил руку на мое плечо и тихонько на него опирается, чтобы я знал, что не зря дожидался, что я его помощник.
Напротив наших домов дедушко говорит:
— Давай, Паша, посидим манешенько. Чего-то в тягость по песку ходить стало.
И мы садимся на бревнышко и глядим на море.
Над нами раскинул бескрайние сероватые крылья дивный вечер первой половины северного лета, долгий и тихий. Ленивый, легкокрылый, чуточку знобкий ветер шелестит по матовой воде, будто гладит ее поверхность, отчего море, дремотное, разомлевшее за день, довольно урчит на мелких прибойных камушках. Мы сидим и смотрим, как прямо перед нами из моря вылезает и стряхивает брызги огромная безрогая спелая луна. Вот она уже висит над водой, безмятежная, умытая, ядреная, и багрово отсвечивает, как начищенный медный таз. Дедушко Павлин всматривается в луну внимательно, словно в зеркало, блаженно щурит маленькие свои старческие глаза и поглаживает ус.
— От уже благодать-то, Павлушко,— шепчет он умиленно.— Эк расфорсилась тишинка.
Воздух напоен запахами выброшенных морем на берег водорослей, ракушек, звезд, солью и горечью воды — запахами моря. Дедушко вдыхает его глубоко, как затяжки любимых им цигарок. Вдруг я слышу, как он всхлипывает.
— Ты чево это, дедушко?
— Помирать надо скоро, Павлушко, а мне рано вроде, не нагляделся ишшо.
Такого дедушко еще не говорил, и мне становится немного жутковато. Как могу я успокаиваю его, но дедушко Павлин все плачет и вытирает лицо рукавом. Потом он гладит мои волосы скрюченной своей ладонью и приговаривает:
— От красотишша-а!..
На подходе к дому дедушко наконец становится прежним и подмигивает мне заговорщически:
— Ты, Пашко, в разведку хаживал?
— Хаживал,— отвечаю.
— Тогда слушай боево поручение: выяснить надо настроенье Анисьи Петровны. А то как бы нам с тобой по костылям не схлопотать.
Я вытягиваюсь в струнку: «Есть выяснить настроение!» Боевая задача мне по душе. Дедушко прячется за поветью, а я смело поднимаюсь по крыльцу, стучу, как подобает, в дверь и захожу в избу. Анисья Петровна греет самовар.
— Здравствуйте,— говорю и как ни в чем не бывало интересуюсь:— А где дедушко-то?
— Леший унес куды-то, к Митрохе вроде,— отвечает она сердито.— Третий раз самовар калю. Ну придет, дак...
— Да нету его у Митрохи,— подливаю я масла в огонь.— Может, в другом месте где сидит.
— Как эт не у Митрохи? К ему, сказал...— начинает беспокоиться Анисья Петровна и садится на стул. Глаза ее растревожились. — Быват, уж лежит где-нибудь, да! Не молодой уж. Вот беда-то, беда-то!— начинает всплескивать она руками.
— Ну ладно,— говорю я важно,— пойду сейчас искать. Может, и найду где.
— Сходи уж, батюшко, подсоби... Я-то тоже чичас обряжусь да пойду. Не пропал ли дедко-то?
Под ее оханье я выхожу на крыльцо и окликаю дедушку. «Обстановка нормальная»,— докладываю ему. Анисья Петровна встречает нас восторженно, хохочет и радостно ругает:
— Вот лиходеи! Старой да малой. Омманули бабку!
Потом мы втроем пьем чай с творожными шаньгами, и дедушко, причмокивая и фыркая, возбужденно рассказывает снова, как он «уел» молодежь на «госьбе».
— Петь, понимаешь ты, не хотят! Расселись!
Когда я собираюсь домой и прощаюсь со стариками, и дедушко Павлин напутствует:
— Ежели батько за ремень возьмется, скажи, что у меня был.
Я обещаю так и сделать и выскакиваю опять в немного пасмурный и свежий летний вечер.
Как я хотел стать знаменитым
Дедушко Павлин называет меня теперь своим крестным отцом. Называет, конечно, больше в шутку, но мне это страшно нравится, тем более что сам дедушко уверяет, что имя это я вполне заслужил. Он даже говорит, что, будь его воля, он бы обязательно меня наградил медалью или же Почетной грамотой. Я бы и сам не против, но дедушко Павлин просто дедушка, а никакой не начальник, даже не председатель сельсовета, поэтому награждение меня ни грамотой, ни медалью не состоялось. Жаль. Зато как компенсацию за это я получил право называться крестным дедушки Павлина, и мой друг Колька Гуляев завидует мне до крайности.
Получилось все из-за младшей сестры дедушки Павлина, тетки Анны. Выйдя на пенсию, она вознамерилась вдруг заниматься рыбалкой и увлеклась этим, видно, очень сильно. То и дело видал я ее с удочкой на Белой реке, что течет рядом с деревней. Бабы и мужики над ней посмеивались, да и сам Павлин Иванович тоже, но она чуть не каждый вечер шла домой через главную улицу поселка и гордо несла на кукане десяток-другой тощих ершей и окуньков. Обликом и осанкой напоминала она в такие минуты укротительницу самых кровожадных хищных зверей. В конце концов блюда из ершей, видимо, надоели мужу тетки Анны — старому усатому деревенскому фельдшеру, но больше у нее ничего не клевало, да и не водилось другой рыбы в мелководной Белой реке. Вот тогда-то и обратился ко мне Павлин Иванович.