Дефо
Шрифт:
– А как настоящее имя автора, доктор?
– 3-забыл я, как его зовут. Ну, тот тип, что стоял у позорного столба.
– А, «чистопородный англичанин»?
– Именно! Чистопородный проходимец. Безграмотный писака!
– Вот уж не сказал бы, – отозвался еще один человек, сидевший в углу кофейни со «Зрителем». – По всему, что он пишет, чувствуется, малый одаренный.
– Одаренный?
И туда, в угол, брошен был взгляд, способный, кажется, не только осветить полумрак кофейни, но прожечь| самого человека и даже стену за его спиной.
Взгляд этого ученого доктора испускал пламя. Лоб уходил в вышину. И вид его говорил всем и каждому: «Остановись, прохожий!
Нет, ни один смертный в здравом уме не отважился бы прямо отвечать на такой вопрос. Хотелось от этих глаз куда-нибудь спрятаться. И надо бы забыть эту фигуру, вычеркнуть ее совсем из памяти, как непомерное требование к природе человеческой.
– Что хочет он сказать этой… этой фальшивкой? – продолжал Юпитер-громовержец in persona, [15] готовый испепелить на семь верст в округе малейший признак противоречия себе.
15
Лично (латин.).
Но сидевший с газетой в углу в итоге давнего пребывания на Олимпе, вероятно, привык к столь близкому соседству огня и грома. Он спокойно сказал из-за газеты:
– А вот мы сейчас узнаем. И позвал:
– Эй, Боб!
– Еще чашечку, мастер? – явился хозяин кофейни.
– Нет, Боб, скажи лучше, читал ты последний номер «Обозрения»?
– Пока не пришлось, мастер, – отвечал Боб. – Да и в грамоте не силен. А сосед-портной мне рассказывал. У них в пивной читали.
– И что же он говорит, твой портной?
Боб нагнулся к клиенту и почти прошептал:
– Сказать по секрету, говорит: «В море уйду!»
– Быть не может!
– Разрази меня гром! Будто помешался портной. Я ему: «Какое море! А все хозяйство твое? Мастерская…» Нет, говорит, за морем большое богатство взять можно. Другим человеком, говорит, вернусь!
– Vox populi – vox dei! – произнес Юпитер. – Глас народа – глас божий. Эксперимент вполне удался. Вы сами слышали. «Другим человеком вернусь!» Лучше не скажешь. Теперь вы поняли, с какой стороны этот чернильный червь древо общества точит?
– Но, доктор, вы сами то дерево трясете так, что на нем почти не осталось плодов.
– Ах, один из плодов достиг цели. Некий жалкий ученый доктринер получил яблоком по лбу, прозрел и теперь говорит, что ему открылись все законы мироздания.
– Не совсем так… Профессор Ньютон говорит, что он понял лишь, насколько мало мы еще знаем об окружающей нас Вселенной. По отношению к Мировому океану он сравнил себя с мальчиком, играющим камешками на берегу.
– Все, – продолжал, однако, громовержец, – и каждый пытаются выставить себя в наивыгоднейшем свете. Даже ценой крайнего смирения. Ах, мальчик на морском берегу. Нет, найдутся люди, которые выжгут на лбу его клеймо: «Преступник против природы человеческой».
– Почему же преступник? Он изменил наши понятия о законах физики и математики, но, кажется, не нарушал законов юриспруденции.
– Я вам говорю, что преступник! – и Юпитер уже не на шутку сдвинул брови. – Такой же преступник, как и этот жалкий чистопородный лгунишка, пачкающий бумагу пером. И оба они много хуже тех простодушных грабителей, которых вешают и четвертуют в Ньюгейте. Они хуже, потому что претендуют! Одному кажется, что он ученый, а он всего лишь похож на ученого! Но почему, в самом деле, не сойти ему за ученого? У кого хватит ума поймать его за руку? А другой, чем не писатель?! О, это истинный символ века… Манулеариус [16] захотел в искатели приключений, ибо, как видно, разуверился в действенности своего ремесла. Портной понял, что пора менять кожу, а не только платье. Хотя, впрочем, абсолютное большинство по-прежнему еще верит в одежду как в божество. Переодевание – это своего рода религия или, по меньшей мере, философия. Что, в конце концов, такое человек, если не микронаряд? Его убеждения – плащ, которым он время от времени накрывается в непогоду. Что такое честность, как не пара башмаков, которые быстро изнашиваются, когда в них чересчур много ходят по грязи. Себялюбие – это сюртук. Тщеславие – очередная сорочка…
16
Манулеариус – то же, что и портной (латин.).
И не успел собеседник переспросить, почему, собственно, себялюбие следует считать сюртуком, а тщеславие сорочкой, как было сказано:
– А совесть? Что такое совесть, как не подштанники, которыми прикрывают срамоту, но которые всегда могут быть сняты по мере надобности совершить нечистое отправление!
После этого Юпитер метнул уж такую молнию, что пламя ее отразилось на лицах присутствующих, и опять даже физиономия Боба вспыхнула отраженным светом этого испепеляющего огня.
Почти без паузы Юпитер добавил:
– Ухожу. Меня ждет к себе министр.
И в кофейне опять воцарился полумрак, тишина, нарушаемая только шуршанием страниц.
А джентльмен, занимавшийся до того момента «Зрителем», отложил журнал в сторону и достал из кармана «Обозрение».
Начал читать эту небольшую серую брошюрку, и одновременно чувство восхищения и зависти охватило его. Профессиональной зависти.
Миниатюрный, подвижный и вместе с тем какой-то убогий, джентльмен этот был Александр Поп. Знаменитый поэт, редактор шекспировских пьес, критик, он совмещал в своей деятельности все варианты литературного труда, и все в образцовом виде, на высшем уровне. Одним словом, классик по образованию, интересам и вкусам и, в смысле более широком, по значению в литературе. Как проницательный ценитель, который первым понял народный характер шекспировского гения, он столь же ясно чувствовал силу Дефо.
Александр Поп прекрасно понимал, из-за чего так гневался доктор Свифт (это был, конечно, он). В знаменитом памфлете «Битва книг» Свифт исхлестал бичом своей сатиры невежественных писак, пытающихся рассуждать свободно и с изяществом. Он высмеял их потуги, он посвятил ряд громоносно-блистательных страниц пристрастию к отступлениям, которые лишь скрывают неспособность говорить по существу. Свифт метил во многих, в том числе в Дефо. Ведь весь свой стиль Дефо строил на маневре, на отступлении, видимом отступлении от прямой темы. Казалось бы, доктор Свифт проучил их всех отныне и вовеки. А «господин Обозрение» взял и напечатал «Отступление к отступлению». Ученый сатирик как бы попал в собственную ловушку.
Конечно, ему, этому Дефо, недостает учености, такой, как у Свифта. Однако он гораздо образованнее, чем можно подумать на первый взгляд, не говоря уже о хватке и природном уме. Иногда в отличие от доктора Свифта он просто не показывает своей учености. Но с ним надо ухо держать востро.
И какая изобретательность! Чем тоньше ход, тем проще, вроде бы проще… Но в самом деле пустяк: вопросы и ответы. Читатель спрашивает – автор или редактор отвечает. А свобода обращения с любыми предметами обретается невероятная. Положим, саму идею «Спрашивай – отвечаем» вынашивал еще Дантон, этот одаренный шалопай, который теперь повсюду говорит, что «Обозрение» всего лишь увеличенная копия его «Афинского оракула». Но у Дефо уже стиль, целая система. Умеет говорить с читателем, не отнимешь.