Дефо
Шрифт:
Тогда же Дефо решил развернуть и самозащиту. В 1715 году опубликовал так называемый «Призыв к чести и справедливости» – свою исповедь.
Да, это краткая автобиография Дефо, отражающая основные этапы его деятельности до середины шестого десятка лет. Но не думайте, что Дефо рассказывает обо всем в деталях, и не ждите, что это увлекательно, вроде «Доклада о привидении» и каких-то «Приключений».
Рассказывает он о себе не вообще, а ради одной задачи: показать, что никогда не вредил установившемуся порядку вещей: гановерской протестантской династии и правительству вигов. Прямо надо сказать, наименее
Попутно Дефо упоминает основные вехи своей жизни.
Насколько автопортрет объективен? Кое-какие неточности, допущенные сознательно, биографы выявили, но, право, они не меняют картины. Более того, автопортрет мы имеем возможность сравнить с портретом, написанным пером пристрастным настолько, насколько пристрастен может быть друг-соперник. А был это все тот же Джон Дантон.
Прежде чем Дефо опубликовал свою «Тайную историю белого посоха», «Тайную историю» выпустил Дантон только по другому предмету – обзор современной ему печати, который так и назывался «Тайная история нынешних еженедельников» (1707). Первым в этом обзоре – Дефо, что уже само по себе знаменательно.
Не по дружбе сделал так Дантон, не по дружбе. Напротив, он говорит, что отношения у них с Дефо сейчас испорчены. Неприязни не скрывая и, более того, считая, что Дефо неприязни заслуживает, Дантон все же утверждает буквально следующее: «Он обладает честью, достойной писателя, и мужеством, достойным подвижника».
«Одним словом, – продолжает Дантон, – что там ни говори, а Даниель Дефо настоящий англичанин, и именно поэтому уважение, какое питают к нему люди совести и здравого смысла, все-таки превосходит ненависть к нему всех дубиноголовых». И дальше следуют такие слова: «Они бы его сожгли, они бы заткнули ему рот, они бы заставили его замолчать, если бы не отвага его, и…» Сказанное дальше отвечает истине и свидетельствует, насколько Дантон трезво оценил ситуацию: «…поддержка партии всего из двух человек, но зато уж влиятельных». Имеются в виду Годольфин и Гарлей.
«Пишет он, может быть, и для денег, – тут же говорит Дантон, по себе знающий цену профессионализма, – но купить его все равно нельзя».
Можно быть уверенным, что таким себя хотел видеть сам Дефо.
Однако есть некий пункт, заключающий расхождения и с тем, что говорил о себе Дефо, и с тем, что сказано у Дантона. Автор «Тайной истории еженедельных обозрений» хоть и был осведомленным человеком, но все же коснуться этого пункта не мог просто потому, что совершилось все это позже. Дефо в «Призыве к чести и справедливости» о том умолчал. Не знали ничего и ранние биографы. Пожалуй, на контрасте между тем, как представлялось дело старым и современным исследователям, лучше всего выявить этот кризисный пункт в биографии Дефо.
«С тех пор, как умерла королева, я уж ничего не писал» – это заявление Дефо, и раньше ему верили на слово. Верили, что журнал «Торговец», заменивший «Обозрение», Дефо разве что редактировал, а в остальном после 1715 года он будто бы на самом деле отложил полемическое перо. Между тем к нашим дням выявлено двадцать шесть печатных органов, в которых принимал участие Дефо. Острота вопроса в том, что все это были газеты и журналы разных направлений.
Известно все это стало, разумеется, из переписки, то есть опять-таки с его собственных слов, но уже совершенно незамаскированных.
«Под видом переводчика иностранных новостей, – рассказывал Дефо заместителю нового государственного секретаря в письме от 26 апреля 1718 года, – я вошел с санкции правительства в редакцию еженедельной газеты некоего господина Миста с тем, чтобы держать ее под скрытым контролем, не давая ей возможности наносить какой-либо ущерб. Ни сам Мист, ни кто-либо из его сотрудников не догадывался, каково мое истинное направление… Благодаря такому же контролю, проводимому мной, и еженедельный „Дневник“ и „Дормерова почта“, а также „Политический Меркурий“, за вычетом отдельных промахов, считаясь печатными органами тори, на самом деле будут полностью обезврежены и лишены какой-либо возможности нанести ущерб правительству».
Учтем, у власти виги. Перечисленные газеты оппозиционны, отстаивают интересы тори, а на самом деле они, как выразился Дефо, обезврежены. Это он в органе оппозиции все так же по заданию правительства, с видом оппозиционера пишет в духе правительства. Хозяин газеты, этот Мист, считает его «своим». Вдруг Мист узнает, что даровитый и, главное, вроде бы «верный» сотрудник, помимо гонорара, получает еще одну плату – от государственного секретаря. Редактор бросается на своего корреспондента с оружием. Но Дефо не только отбился, он еще и ранил противника.
Однако же в который раз способность быть правдоподобным едва не стоила ему жизни!
Так или иначе Дефо все-таки получил удар: опозоренный, отторгнутый от политики, он поневоле замкнулся зимой 1719 года в своем доме, в пригороде Лондона.
Но, как имел обыкновение говорить в минуты житейских невзгод Чехов, «беллетристу все полезно»: несчастья оказываются нередко счастливым поводом для творчества. Обстоятельства, погубившие политическую и предпринимательскую карьеру Дефо, окончательно сделали его писателем. Творческому сознанию поистине все полезно. «Тоску и грусть, страданья, самый ад – все преобразить в красоту», – говорил Шекспир. «Действительность, материал, второй Мертвый дом», – успокаивал себя Достоевский под угрозой долговой тюрьмы. Чума, которую мальчиком помнил Дефо, выгнала из Лондона Ньютона, и, поневоле уединившись, он обдумал законы точных наук: до этого, занятый преподаванием, автор «Принципов математики» не успел сделать ничего выдающегося.
Провал всех предприятий Дефо, тишина и пустота, образовавшаяся вокруг него, были заполнены «Робинзоном»,
ПОЛОЖЕНИЕ РОБИНЗОНА
Из книг исторических, после общих историй, самыми интересными являются биографии. Так почему же какому-нибудь умелому писателю не рассказать о человеческой судьбе, быть может, и не примерной, но все же поучительной.
Коль скоро, по моему убеждению, очутиться на острове – это не значит уйти из жизни, то и размышления на острове вовсе не должны быть какими-то особенными, нет, нет, нисколько! Могу засвидетельствовать: чувствую себя куда более одиноким здесь, в этом скопище людском, в Лондоне, в это самое время, когда я пишу, чем чувствовал себя одиноким когда-либо за все время моего двадцативосьмилетнего уединения на необитаемом острове.