Дела и ужасы Жени Осинкиной
Шрифт:
Вот, например, в последние годы в московском метро завелась такая национальная русская забава. Разопьют юноши с барышнями бутылку пива, сойдут на своей станции, а бутылку оставят в вагоне. Вагончик тронется — и бутылочка начинает по нему кататься. Все за ней следят — одни с радостью, другие с неудовольствием. И так суждено ей кататься до второго часа ночи, пока состав не загонят в депо и не начнут уборку. На взгляд Фурсика, что-то необъяснимо противное было в том, как все сидят и тупо следят, как бутылка катается.
А потом — ведь все время объявляют, что метро — зона повышенной опасности. Кто-то может в толкучке, когда все с работы едут, наступить на
Фурсик делал это уже три недели и полагал, что, раз его пример прокатился по многим поездам и круг очевидцев уже достаточно велик, скоро количество должно перейти в качество. По его сложным расчетам, через месяц и еще неделю примерно два процента пассажиров должны начать следовать его примеру — такому легкому для подражания. А через год это действие станет привычным для многих. А там, глядишь, половина из тех, кто оставляет бутылки в вагонах, перестанет так делать. Фурсик смотрел на жизнь реально и поэтому понимал, что вторая половина из оставляющих будет так вести себя всегда. Будет выходить из метро, не думая о том, кого резко отброшенная ими стеклянная дверь ударит со всей силы за их спиной, и мочиться, извините, в лифте своего же дома.
…Итак, одну из подтем своего проекта Фурсик назвал «Написанному — верь!» И последние два дня расклеивал только одну листовку.
Она гласила: «Здесь действительно нет входа».
Он лепил ее на дверях, на которых было написано «Нет входа», но все равно люди ломились в эти двери (хотя слово «Вход» было написано на двери рядом), натыкаясь на тех, кто входил в эти же двери изнутри, потому что внутри-то и было написано — «Выход».
Фурсик не мог понять — почему люди так делают? Объяснение было, но по молодости лет он его не знал.
Теперь уж мало кто помнит, а из людей его возраста так и почти никто, что долгие десятилетия в России была власть, которую почему-то называли «советской», хотя хилые выборные органы (а выбирали в них из одного кандидата; мы говорим вам правду, дорогие читатели, и нисколько не шутим) под названием «Советы», будь это Верховный совет, как бы верховодивший всей страной, или сельский совет, верховодивший селом, никакой реальной власти на самом деле не имели. Они сами подчинялись секретарям партии (она была тоже одна, поэтому ее называли обычно просто «партия», даже не прибавляя «коммунистическая»), от генерального секретаря до секретаря райкома или горкома. Эти секретари никем не выбирались, а назначались.
Так вот, в это советское время все вокруг, включая стены самых высоких зданий и даже неприступные скалы на Кавказе, было уклеено и расписано всякими надписями типа «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», «Труд в СССР — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства», «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи…» или чего-то еще. Если все это каждый день читать и во все это вдумываться,
Тогда сработал могущественный инстинкт самосохранения, и люди перестали реагировать и на лозунги, и на любую надпись, к ним обращенную, за исключением объявлений о пропавших животных.
И это докатилось до того времени, когда советская власть в течение трех августовских дней 1991 года кончилась (как когда-то началась в течение трех дней октябрьских 1917 года), или, как еще говорят, накрылась медным тазом. И лозунги сменились рекламой. Она была гораздо больше по делу, и сначала читать было интересно. Но быстро надоело. И люди опять перестали читать все, что пишется вокруг них.
А между тем среди надписей — особенно в транспорте — были и вполне полезные.
Вот к ним-то и стремился Фурсик вернуть внимание людей, помогая, в сущности, властям родного города, хотя они его об этом и не просили.
Женя несколько раз в течение этих нескольких суток звонила ему по мобильному телефону. Они обменивались информацией. И на третий день он сообщил ей поразительную и страшную новость.
Глава 33. Снова в Оглухине
Когда Славин мотоцикл встал во дворе на дыбы и умчался в небеса, а все сидевшие в доме Мячика завороженно следили его полет, уставившись в окно, Женя выскользнула за дверь, чтобы позвонить с улицы в Москву Фурсику.
Вернулась она ошарашенная. Села за стол, подперла, как взрослая женщина, золотистую голову рукой и сидела молча. И все, кто были в доме, молчали тоже, испуганно ожидая новых ужасов.
— Поступила новая информация, — сказала Женя, стараясь придать голосу твердость.
Все повернулись к ней.
Узнала же она и рассказала следующее.
У Фурсика есть приятель, он летом помогает одному парню, фотографу — возится с проявителем, сушит фотографии и все такое.
Вчера приятель Фурсика, как всегда, сушил только что напечатанные фотографии и увидел среди них одну очень страшную: лицо девушки с закрытыми глазами — все в каких-то страшных пятнах, как будто прижигали сигаретами… Фурсик, конечно, знал от Жени некоторые подробности того, что произошло несколько месяцев назад в Оглухине. И хотя он и понимал, что Оглухино очень далеко от Москвы, все же с ходу убедил приятеля сделать очень для того трудную и очень рискованную вещь — найти негатив и сделать самому, без хозяина, еще один отпечаток. Тот делал такое первый раз — но все же сумел, и его не застукали.
— Негатив был чей — хозяина? — спросил Ваня Грязнов.
— Нет. Заказчика. Ну вот, сегодня рано утром приятель притащил отпечаток Фурсику. Фурсик сличил с тем, что я ему оставила.
Женя помолчала. Видно было, что ей трудно говорить.
— Это — Анжелика.
Нита закрыла лицо руками и заплакала. Она хорошо знала Анжелику.
Остальные молчали, потрясенные.
Первым очнулся Том.
— Кто заказчик? — сурово спросил он.
— Через полтора часа Фурсик будет знать. Я ему позвоню. А пока надо, пожалуй, звонить адвокату, Артему Ильичу Сретенскому, он теперь в Омске живет. Обрисовать ему все, что мы накопали, и советоваться, как теперь быть — ехать к нему, а потом за Федей или тут сидеть, дальше копать. Если честно, у меня голова кругом идет, — призналась Женя.