Дела и ужасы Жени Осинкиной

Чудакова Мариэтта Омаровна

Бледный, пришел он к матери накануне суда.

— Мама, не знаю, что со мной будет завтра. Может, сразу после суда и заберут. А приговор тот все равно отменят — у нас ведь оправдательных приговоров почти не бывает. Но я ничего не могу сделать: по закону я должен их оправдать.

В конце заседания председатель военного трибунала огласил приговор. Слушали его, как положено, стоя, почти час. В конце каждую фразу, начинавшуюся фамилией подсудимого, Сретенский заканчивал словами: «освободить из-под стражи немедленно, в зале суда».

Он рассказывал потом матери, какие рыдания слышались в зале — жены и матери не надеялись ни минуты, что вернутся с близкими домой.

Время было жесткое — первые годы после Сталина, на справедливость рассчитывать особенно не приходилось, осудить могли и для острастки другим. Суд кончился, и когда отец пошел по коридору из судейской комнаты, седой майор, обнажив голову, встал перед ним на колени.

— Встаньте, не делайте этого, — резко сказал Илья Сретенский. — Вам не за что меня благодарить — я только следовал закону.

…Сколько раз вспоминал Артем отца в эту весну, когда, несмотря на все его старания, отправили навсегда за решетку невинного — он был в этом уверен — человека. И сейчас он нередко вспоминал о судьбе парня, надеясь иногда на чудо — обнаружение новых обстоятельств по закрытому делу.

Тогда он жил в районном городке Курганской области и был приглашен защищать Сумарокова; нанять своего адвоката тот возможности не имел.

В Омске Артем Сретенский жил меньше месяца. Ходил по городу изучал. Две эпохи безмолвно схлестывались то здесь, то там. Было много реставрированных желтеньких губернских зданий; также отреставрированная, а может быть, и восстановленная из руин краснокирпичная церковь горела неестественно даже огромными, сияющими золотом маковками. Проспект 70-летия Октября — то есть семидесятилетнего наступления на эти маковки и на следы российской губернской провинции — шел через весь город.

Странно выглядела и новехонькая часовня посреди площади Ленина, неутомимого борца с религией. А в другом месте стоял Ленин в непривычно безыскусственной для его монументов позе, с небрежно наброшенным едва ли не на одно плечо пальто. Рядом, только что не над его головой, высилась огромная реклама: «Улица Ленина 18 Sale» — прямое доказательство того, что огромные усилия вождя победить рынок и распределять продукты в конечном счете «каждому по потребностям» в историческом масштабе победой не увенчались. Только стиснули страну крепким обручем на семьдесят с лишним лет, притормозив едва ли не навсегда, как казалось Артему Сретенскому в часы пессимизма.

…Все обогнали в течение XX века его страну, которая в 1910-е годы была по удельному весу промышленного продукта в мировом обороте на пятом месте в мире!

Он прошелся однажды по аллее имени Н. К. Рериха, не зная толком, имел ли этот неплохой художник и странный мыслитель какое-либо отношение к Омску. И, обогнув небольшой парк, вышел к еще одному памятнику: женщина, правой рукой вздымая знамя, левой поддерживала перегибающегося через ее руку назад смертельно раненого.

Памятник был уместен здесь, где ученый, путешественник и адмирал Колчак стал Верховным правителем Сибири прежде, чем был выдан и расстрелян. Где омские степи залиты были кровью и белых, и красных. И впервые на этом памятнике (он явно был сделан на заре советской жизни — потом борцам за эту жизнь погибать уже не полагалось) Сретенский-младший разглядел точную надпись: «Безумству храбрых поем мы песню. М. Горький».

У Горького эта строка продолжалась — «Безумство храбрых — вот мудрость жизни». Но мудрость-то, Сретенский давно уже понял это, была бы именно в том, чтобы оборвать на первой строке. Да, всегда будет нас волновать, а то и восхищать безумство храбрых. Можно слагать о нем песни, но только нельзя ни в коем случае искать в безумстве — мудрости.

Сегодняшний звонок из памятной Артему деревни Оглухино привел его в то состояние, которое он особенно любил, —

готовности к борьбе и надежды на победу.

Глава 36-я. Последняя, но не завершающая

Обогнув Курган, они двигались в направлении Тюмени. Именно в направлении, потому что Леша и Саня коротко пояснили Жене, что до самой Тюмени они не доедут — у Ялуторовска (Жене очень понравилось это название, она про себя его повторяла) свернут на юго-восток к Омску.

Они делали немалый крюк — километров 500, если не больше. Конечно, короче было ехать через Петропавловск — от Щучьего и Шумихи через Курган, держась на юго-восток (Женя любила ориентироваться по странам света — следя по карте за направлением; карта же — как и компас — в любом путешествии у нее всегда была с собой). Пятнадцать лет назад только так бы и поехали. Но теперь Петропавловск — это другая страна, Казахстан. Пересекать ее значило проезжать две таможни. А какая там очередь — никто не знает. И хотя в черной «Волге» не было ни оружия, ни боеприпасов, ни наркотиков, Леша и Саня хорошо знали, что такое таможенники на всем бывшем советском пространстве и как отличается их скромная зарплата от их реального заработка. Потому и выбрали кружной путь.

Теперь в машине на заднем сиденье, кроме Жени, ехали посередине — Том и у правого окна — Мячик. Его, не знавшего, кажется, ни минуты покоя, в машине, как маленького, тут же сморил сон. Том не отрывал глаз от все время меняющейся впереди картины. Он молчал. Ему всегда было о чем подумать.

А Женя загрустила — впервые за путешествие она почувствовала, что соскучилась по родителям. Еще она думала о бабушке и дедушке, которые уехали на целых полтора месяца отдыхать в Евпаторию: отдых там был, по их сведениям, дешевый. Бабушка объявила, что не была в этом городе с четырех лет и давным-давно задумала поездку. А дедушка, прекрасный пловец, озабочен был лишь одним — не слишком ли мелкое прибрежное море на известном детском курорте и не придется ли долго брести по воде до того места, где можно наконец нырнуть. Но он уже звонил в Москву и радостно сообщил Жене, с которой у него были одни ныряльные вкусы, что все в порядке и что ему не хватает здесь для полного счастья только ее.

И правда — почему она с ними не поехала?.. Море, пляж, ярко-голубое небо, дальние заплывы с дедушкой… Она никогда не видела Евпаторию, но очень ясно представляла себе черноморский город по бабушкиным рассказам.

…И Женя стала вспоминать бабушкин рассказ про детство — про то, как именно в Евпатории много-много лет назад у нее проснулась память.

Женя давно заметила, что разные люди помнят себя с разного возраста. Папа, например, установил, что его первые воспоминания — с трех лет. Его папа (то есть Женин дедушка) вносит в комнату огромного, больше, чем трехлетний Женин папа, мишку. И папа сначала пугается, а потом кричит от радости по-индейски.

А ее любимая тетя Вера (как она там сейчас в больнице — после операции?..) уверяла, что помнит себя только с 5 класса — то есть с одиннадцати лет. Ну, этого вообще не может быть. Что же она — не помнила, что ли, как в школу пошла? Женя, например, прекрасно помнит, как в восемь лет была влюблена в Тиму. Помнит, как она, лениво вытирая в кухне перемытые блюдца, смотрит в окно — и вдруг все-все меняется: будто солнце выглянуло из-за туч и осветило двор. Это вышел из подъезда в своей рубашечке в мелкую синенькую клетку Тима. Женя и тогда удивлялась — как такое может быть? Но это повторялось в то лето каждый день: сначала мгновенно преображался двор — и в следующую же секунду обнаруживалась причина преображения, с неизменным хохолком на круглом затылке… Ах, давно дело было. Следующим летом Тима переехал, и Женя довольно быстро его забыла. С тех пор она не раз, конечно, влюблялась, но так, немножко. Например, в группе каратистов ей нравился один мальчик. Но такого уже не повторялось. Было даже немного жаль. Женя утешала себя, что все впереди.