Дела семейные (сборник)
Шрифт:
– Тебе, Марусь, хороший гостинец будет, – уходя, пообещал он, словно этим гостинцем хотел заплатить за вчерашнее внимание и непривычную для него ласку. А об остальном обо всем тут же забыл.
Маня не сказала теперь об этом тетке Анне. Не сказала потому, что и самой стыдно было вспомнить, как поверила и первую свою живую ласку отдала за обман.
Теперь Алексей, отправляясь в Белов, сам брал с собой то мешок картошки, то ящик сала, то плетушку яиц. Маню больше на базар не посылал: нашел нужного человека, тот сбывал. Возвращаясь,
– А Тонино что ж, так и не будешь носить? – спросил он однажды.
– Давно сказала, не буду, – упрямо ответила Маня.
– Куда ж его?
– Я тебе говорила куда. Тете Нюре отдай, с нее скоро последнее свалится.
Алексей на минуту задумался.
– И так хороша будет, – сказал он угрюмо. – Не по театрам ей ходить.
В те нечастые дни, когда Алексей бывал дома, Маня чувствовала себя особенно стесненно: он ревновал ее и к старухе, и к ребенку.
– Что ты ее с рук не спускаешь да лижешь? – раздраженно спрашивал он, видя девочку на руках у Мани.
– Пол-то холодный. Не тебя же, дядю такого, на ручки взять…
– Какое уж на ручки! Хоть бы слово какое для меня нашла. От Антонины, бывало, ласкового слова не видел, так та хоть хозяйка была, носом не крутила.
Когда тетка Анна слышала такие разговоры, у нее руки начинали трястись, она забивалась куда-нибудь подальше в угол.
В одну из ночей, когда Алексей был дома, в кухне долго и жалобно плакала Люська, а старуха горестно бормотала: «И что мне с тобой делать, ума решилась… Руки отсыхают…»
– Куда это ты? – спросил Алексей, когда Маня хотела подняться.
– А ты не слышишь? Плачет все время. Наверное, захворала.
– А ты что, доктор? Без тебя обойдется.
Маня с каким-то ожесточением отбросила его руку, и он обиженно замолчал.
После долгих уговоров девочка уснула. Маня, сунув босые ноги в валенки, носила ее по избе. Потом легла вместе с ребенком и теткой Анной на остывшей печи и долго не могла заснуть, чувствуя, как хватается Люська шершавыми маленькими пальцами ей за щеки, толкает то в грудь, то в живот короткой кривой ногой.
Алексей уехал, а вскоре после этого холодным и темным вечером у тереховского двора зафырчала машина: приехала сестра покойной Алексеевой жены. С Маней она обошлась холодно, разговаривала больше с теткой Анной. Маня растерялась, не знала, как держать себя за столом: за хозяйку или предоставить это тетке Анне.
– Я так полагаю, что вам ребенок не нужен, – вдруг сказала гостья. – Вы еще молодая, свои будут. А Люську я заберу, я с Алексеем согласовала.
Маня вздрогнула, прижала ладонь ко рту, словно боясь, что вскрикнет. И тут обе услышали, как зарыдала тетка Анна. Маня вскочила, схватила девочку, убежала в горницу и заперла дверь на крючок.
Минут через десять тетка Анна постучалась к ней.
– Не плачь, касатка, – глухим от печали голосом сказала она. – Надо отдать. Навряд ли с Лешей у вас жизнь будет, а ведь какая вторая мачеха попадется… А это все ж родная тетка, своя кровь. Не плачь, родимая!
Девочку увезли. Маня не спала по ночам и слышала, как плачет на печи старуха. Глаза у тетки Анны стали совсем маленькими, красными.
Не дождавшись Алексея, она сказала Мане:
– Знаешь, девушка, я пойду. Я вам теперь ненужная, управитесь и сами. Чего ж Лешке лишний рот кормить! Пойду к свахе в Слезкино, там ребята маленькие.
И попросила Маню:
– Дай ты мне, за-ради бога, обувку какую-нибудь старенькую после Тоньки. Авось уж Лешка не обедняет.
Когда тетка Анна вышла с узелком за калитку и остановилась, словно ослепленная ярким мартовским солнцем, постояла, приложив маленькую черную ладонь к глазам, у Мани все как будто оборвалось внутри. Она кинулась в избу, к сундучку, где лежали ее собственные, из дому привезенные вещи, схватила что попало: чулки, платки… и бросилась за теткой Анной.
Они шли вместе до реки, и обе плакали, но так, чтобы не заметно было никому: молча, не вытирая слез.
Снег начал сходить, обсохли крыши, почернели улицы. На дороге разбухшие черные колеи налились снеговой водой.
Тетка Агаша в последний раз на санях возвращалась из Белова со своими бидонами, в которых плескалась густая барда. У въезда в Воротово лошадь стала: под передок саней набуровило грязного талого снега, полозья врезались в снежное месиво.
В набухших сыростью больших валенках, покрытая старой клетчатой шалью, тетка Агаша, высокая и негнущаяся на пронзительном, холодном ветру, стояла около саней с кнутиком в здоровой руке и ждала, когда придет машина, чтобы перегрузить бидоны. Воротовские бабы обступили ее и наперебой звали в избу погреться. Но тетка Агаша не шла.
В это время по улице с тяжелым чемоданом в руках возвращался домой Алексей.
– Здравствуй, мамаша! – приветливо сказал он, остановившись против тетки Агаши. – Авария? Вы бы к нам зашли, пока что…
Тетка Агаша смерила зятя с ног до головы чужим взглядом.
– Нет, милок! Еще не при коммунизме живем, чтобы посередь дороги общее добро кидать. Найдутся охотники, что и унесут… Всякие люди тут у вас есть.
– Какие еще люди? – не понял Алексей. – К нам пойдем, у Маруси небось самовар…
Но тетка Агаша вдруг закричала громко, чуть ли не на все Воротово:
– Нет уж! Не дождетесь! И ко мне не ходите! И когда помру, чтобы вы у моих холодных ног не стояли!
Сбежался народ, но тетка Агаша продолжала кричать:
– Как ты всем в глаза-то глядишь? Родное дитя спихнул, старуху выжил! Весь район ведь знает! Взял девкудуру, думал барахлом задарить, холопку себе сделать! А я ее к тому воспитывала? Сама калека, отец на войне голову сложил. А за что?! Чтобы она тут кулаку прислуживала?