Дела семейные (сборник)
Шрифт:
Алексей, растерявшись, моргал, не трогаясь с места. Потом, овладев собой, повернулся и пошел прочь.
Маня все это слышала. Когда поднялся на улице шум, она вышла за калитку. Прислонилась к косяку ворот и не пошевелилась, когда прошел мимо нее Алексей. Слышала только, как бабы уговаривали тетку Агашу:
– Будет тебе, будет! Мало ли что бывает!..
Когда Маня вернулась в дом, Алексей как ни в чем не бывало крутил ручки у телевизора.
– Что ее, бешеные собаки, что ли, кусали? – спросил он не столько оскорбленно, сколько досадливо. – Чего это она разоралась?
Маня почувствовала, что у
– Объяснить тебе? Не понял?! – Голоса у Мани не хватало. – Ты вот, когда меня замуж упрашивал, говорил: только бы согласие, только бы согласие… А согласия между нами не будет, никогда не будет! Да тебе оно и ни к чему… Зачем ты Люську отдал? – И Маня зарыдала так горько, что Алексей даже испугался.
9
Пошли первые весенние дожди, согнало снег. От Воротова до Лугова – ни конному, ни пешему. По буграм зеленая травка, а на дороге – черный неподсыхающий кисель. У кого резиновые сапоги, за хлебом, за мукой ходят в обход, лугами, по зыбкой тропке, выдавливая из земли черную холодную воду. Но тепло просто по-летнему!
Ранняя заря краснит небо, встает над Луговом. Чуть прихваченные ночным инеем, начинают мокреть крыши, и от них поднимается влажный парок. Поля за выгоном черные, бархатные; над ними колышется и тает бледный туман, разрезанный солнечным лучом.
Пахать этой весной начали рано. Маня как убитая спала под родной крышей в Лугове и не слышала, как всю ночь гудят за выгоном трактора, а когда утром шла на работу, перед глазами лежала вздыбленная черная пашня с остатками не перепревшей за зиму соломы.
– Маняша, сапоги обувай: нынче семена с хранилища возить будем, а там топко.
Валюшка уж второй месяц ходила в бригадирах. Завела себе кожаную сумку с ремешком через плечо, синий блокнот и ручку-самописку.
– Ну ты, писарь! Гляди, лишнего не записывай, сотку за гектар не выдавай! – подковырнула тетка Агаша.
– Вы скажете! Не такой теперь отрезок времени, – солидно отозвалась Валюшка.
Когда в совхозе сажали картошку, луга уже все были зеленые-зеленые; по канавам в холодной мокрой траве голубели незабудки, желтым цветом цвели упругие бубенчики.
Вечером по старой привычке Маня с Валюшкой шли домой вместе.
– Слыхала, Алексей Терехов дом-то свой продает, уезжать из Воротова хочет.
– Ну и скатертью дорога.
– Наши бабы говорили, тебе половина за дом полагается: ведь вы еще не разведенные…
Маня пристально поглядела подруге в глаза:
– Бригадиром тебя поставили, а ума у тебя…
Когда возили семенную картошку на дальний участок, проезжали на машине через Слезкино. По обеим сторонам улицы белели свежим тесом и дранкой новые трехоконные дома.
У одного из них под курчавой березкой сидела тетка Анна с годовалым ребенком на руках. Ребенок тянулся к траве, а тетка Анна, казалось, спала. Рот у нее был полуоткрыт, черный платок сполз с седой маленькой головы.
Маня слезла с машины, подошла к тетке Анне, узнала ту же самую ветхую кофтенку, в которой ушла старуха из Воротова в то памятное солнечное мартовское утро, тот же затертый, страшный фартук. Когда тетка Анна, очнувшись, открыла глаза, Маня не увидела уже прежних добрых, маленьких ее зрачков. Глаза были как будто пустые.
Мане хотелось о многом спросить. Но громко заревел ребенок, а потом из окна кто-то сердито крикнул:
– Тетя Нюра! Чего ты там сидишь, раскрылилась? Поросенок в сенцах махотки столкнул!
Маня вздрогнула, словно ее хлестнули. Таким ударом, от которого не столько больно, сколько стыдно. С полминуты она стояла молча. Уже ставший далеким воспоминанием холодный каменный дом в Воротове с неприбранным шестком, с чугунами, полными нечищенной вареной картошки, с махотками закисающего молока – все теперь вспомнилось особенно отчетливо и страшно.
И в Мане проснулась кровь матери. Она выхватила из рук старухи ревущего тяжелого ребенка и бегом понесла его в дом.
– На, держи! – Она посадила на пол перед недоумевающей молодой бабой переставшего вдруг кричать мальчишку. – Вы не из тереховской породы случайно? Стены-то у вас деревянные, а видно, не хуже тех, каменных! Помоложе себе свинопасок ищите!
Минут через десять порожняя машина мчалась назад, в Лугово. В кабине рядом с улыбающимся шофером сидела чуть живая от страха и нежданной радости тетка Анна.
Встречный ветер рвал на Мане платок и заставлял хмуриться, хотя хотелось улыбаться. Крепко держась за стенку кабинки, Маня глядела туда, где за влажным черным полем уже показывалось Лугово.
Вид с балкона
1
Орест Иванович стал отцом более чем четверть века назад. И обстоятельства, которые предшествовали рождению его первого и единственного сына, не были особенно радостными, такими, о которых хотелось бы помнить всю жизнь. Он был уроженцем города Плавска, в Москву попал после службы в Красной Армии, и родни у него в столице не было никакой. В Плавск, этот маленький, тогда ничем не примечательный городок, он вернуться не захотел. Зацепившись кое-как в Москве, нашел койку в пригороде, между Немчиновкой и Баковкой. Прописали его здесь временно, жилье было полузимнее, холодное, в двух километрах от станции. Дома в ту пору освещались здесь только керосином, осенью возле станции и на дачных просеках было темным-темно и до жути грязно. Отсюда Орест Иванович ездил ежедневно паровым поездом и трамваем от Брестского вокзала на Красную Пресню, где работал техником-нормировщиком на сахарном заводе, получал что-то рублей триста, из них сотню отдавал за койку с хозяйским матрасом, одеялом и подушкой.
Он в те тридцатые предвоенные годы был кудрявым, симпатичным, по-провинциальному застенчивым молодым человеком. Экипироваться по-столичному, купить хорошее пальто, костюм – все это тогда было ему не под силу, хотя он и не пил, и даже не курил. Ходил Орест Иванович в сапогах и армейских галифе, оставшихся после службы на действительной. Летом он носил белый чистенький апашик, зимой сатиновую косоворотку под грубошерстным жарким пиджачком.
Но в этом скромном наряде он приглянулся молоденькой, бойкой и очень смазливой Люсе, которая работала помощником повара в заводской столовой. И по сей день у Ореста Ивановича была где-то запрятана ее фотография тех лет: Люся в белом колпачке льет что-то в большой котел, а сама смотрит в объектив круглыми, крайне беспечными глазами, готовая вот-вот расхохотаться.