Делириум
Шрифт:
Но вообще большую часть времени я провожу с Алексом, Хана нас прикрывает. Мы столько недель не виделись и вдруг встречаемся каждый день, иногда даже по два раза в день (сначала я встречаюсь не с Ханой, а с Алексом, и потом уже действительно с ней). К счастью, тетя не находит это странным, наверное, думает, что мы с Ханой поссорились, а теперь наверстываем упущенное время. Это недалеко от истины и вполне меня устраивает. Я еще никогда не была так счастлива, даже в мечтах. И когда я говорю Хане, что и за миллион лет не смогу отблагодарить ее за то, что она меня прикрывает, она только усмехается и говорит, мол, я ее уже отблагодарила.
Когда мы с Алексом вдвоем, мы ничем особенным не занимаемся, просто сидим и болтаем, но время все равно летит, сгорает, как бумага в огне. Только что было три часа пополудни, кажется, прошла всего минута, а небо уже темнеет и вот-вот наступит комендантский час.
Алекс рассказывает мне истории из своей жизни: о своих тете и дяде, немного об их работе, хотя о том, к чему стремятся сочувствующие и заразные и как они собираются этого достичь, он по-прежнему умалчивает. Я не против, не уверена, что хочу знать об этом. Когда Алекс говорит о необходимости сопротивляться, голос его становится бесстрастным, а в словах звучит злость. В такие моменты пусть на секунду, но я снова его боюсь, и в ушах у меня звучит слово «заразный».
Но в основном Алекс рассказывает мне о самых обычных вещах: о том, как его тетя готовит «фрито-пай», о том, что, когда они собираются вместе, дядя немного выпивает и ударяется в воспоминания. Они оба исцеленные. Когда я спрашиваю Алекса, стали ли они счастливее после процедуры, он пожимает плечами и говорит, что боли людям тоже не хватает.
Мне это кажется неправдоподобным. Алекс искоса смотрит на меня и добавляет:
— Так бывает. Ты теряешь навсегда близкого человека, а потом боль уходит.
Но больше всего Алекс рассказывает о Дикой местности и о людях, которые там живут. Я кладу голову ему на грудь и рисую в своем воображении женщину, которую все зовут Безумная Кейтлин, она делает «винд-чаймсы» из всякого металлического хлама и банок из-под содовой. Еще я представляю Дедушку Джонса, которому не меньше девяноста лет, а он каждый день ходит в лес, собирает ягоды и охотится. Я воображаю, как люди сидят по ночам у костра, едят, поют и разговаривают до рассвета, а дым от костра поднимается к звездам.
Я знаю, что Алекс иногда возвращается в Дикую местность, и еще я знаю, что он до сих пор считает Дикую местность своим домом. Однажды он практически в этом признается. Я говорю, что хотела бы пойти к нему в гости на Форсис-стрит, где он живет с тех пор, как поступил в университет, вот только если кто-нибудь из соседей меня увидит — нам конец. Но Алекс меня поправляет, он говорит, что его дом не студия на Форсис-стрит.
Алекс признается, что он и другие заразные нашли способ пересекать границу, но, когда я пытаюсь выведать какие-нибудь детали, замыкается.
— Может быть, когда-нибудь ты сама все увидишь, — говорит он.
Эта идея возбуждает меня и одновременно вселяет ужас.
Я спрашиваю Алекса, не слышал ли он что-нибудь о моем дяде, который смог сбежать до суда, но он только хмурится и качает головой.
— Такого имени я не слышал, — отвечает Алекс, — но в Дикой местности люди чаще живут под вымышленными именами.
А еще Алекс говорит, что в Дикой местности по всей стране тысячи и тысячи поселений. Мой дядя мог бежать куда угодно — на север, на юг или на запад. Одно мы знаем точно — на восток он не
А еще Алекс умеет слушать, он может молчать часами, пока я рассказываю о своей жизни в доме тети Кэрол и о том, что все думают: Грейс не умеет говорить, — все, кроме меня. Он громко хохочет, когда я описываю ему Дженни, как она с видом старой леди поджимает губы и смотрит на меня свысока, как будто мне девять лет, а не семнадцать.
И о маме я тоже могу ему рассказывать. О том, как мы жили до того, как она умерла, только мы трое — я, мама и Рейчел. Я рассказываю о «танцах в носках» и о том, как мама пела нам колыбельные, хотя сама помню только маленькие отрывки из этих песен. Может, это потому, что он не перебивает и спокойно смотрит на меня своими яркими и теплыми глазами и не говорит ни одного осуждающего слова. Я даже рассказываю ему о последних словах, которые сказала мне мама, и, когда чувствую, что сейчас расплачусь, Алекс просто гладит меня по спине, и все проходит. Мне становится легче. Тепло его руки дарит мне облегчение.
И конечно, мы целуемся. Мы целуемся так много, что, когда мы не целуемся, это кажется противоестественным, словно я могу вдыхать и выдыхать только через его губы.
Постепенно мы привыкаем друг к другу, и я начинаю открывать для себя другие части его тела: нежный рисунок ребер; грудную клетку и плечи, словно высеченные из камня; мягкие светлые волосы на ногах; запах его кожи, он всегда немного пахнет океаном. Все это прекрасно и странно. Но еще удивительнее то, что я позволяю ему разглядывать себя. Сначала я позволяю ему только оттянуть футболку и целовать мои плечи и ключицу. Потом позволяю снять футболку. Я лежу, освещенная ярким солнцем, а он просто смотрит на меня.
В первый раз я дрожу, мне хочется закрыть грудь руками, спрятаться… Я вдруг сознаю, какая я бледная, как много родинок у меня на груди, я уверена, что Алекс смотрит на меня и думает, какая я нескладная и уродливая.
— Ты прекрасна, — выдыхает Алекс.
И когда мы встречаемся глазами, я вижу, что он правда так думает.
В тот вечер, когда я стою в ванной перед зеркалом, волосы у меня зачесаны назад, глаза сияют, ночнушка соскользнула с одного плеча, я впервые в жизни не вижу в отражении невзрачную, серенькую девчонку. Я верю в то, что сказал Алекс. Я прекрасна.
Но дело не только во мне. Все вокруг прекрасно. В руководстве «Ббс» сказано, что делирия воздействует на ваше восприятие окружающего мира, лишает способности мыслить и судить здраво. Но там не говорится о том, что любовь делает мир прекраснее. Даже груда искореженного и раскаленного металлолома, даже плавящийся на жаре пластик и прочий вонючий хлам кажутся чем-то чудесным и невиданным, занесенным к нам из других миров. Чайки на крыше ратуши словно нарисованы белой краской на фоне светло-голубого неба, я смотрю на них и думаю, что не видела в своей жизни ничего красивее. А грозы какие! С неба на землю сыпется хрусталь, воздух полон алмазов. Ветер шепчет мне имя Алекса, ветру вторит океан, деревья приглашают меня танцевать. Все, на что я смотрю, все, к чему прикасаюсь, напоминает мне об Алексе, а значит — все, на что я смотрю, и все, к чему прикасаюсь, — прекрасно.