Дело Артамоновых

Горький Максим

– Вы достигнете того, что солнце будет восходить в небеса по свистку ваших фабрик и дымный день вылезать из болот, из лесов по зову машин, но что сделаете вы с человеком?

Мирон поднимал брови, морщился и, поправляя очки, долбил сухо, мерно:

– Это - хилософия, это - стишки! Это языкоблудие и суемудрие, друг мой. Жизнь - борьба; лирика, истерика неуместны в ней и даже смешны...

Слова спорщиков были приметны, как белые голуби среди сизых; Артамонов старший думал:

"Да, вот оно: новые птицы - новые песни".

Суть

спора он понимал смутно и, наблюдая за Яковом, с удовольствием видел, что сын разглаживает светлый пух на верхней губе своей потому, что хочет спрятать насмешливую улыбочку.

"Так, - думал Пётр.
– А что сказал бы Илья?"

Горицветов кричал:

– Заковав землю и людей в железо, сделав человека рабом машины...

Покачивая носом, Мирон говорил ему:

– Человек, о котором ты заботишься, - бездельник. Он погибнет, если завтра не поймёт, что его спасение в развитии промышленности...

"У которого - правда? Который лучше?" - догадывался Пётр Артамонов.

Горицветов не нравился ему ещё более, чем племянник, в нём было что-то жидкое, ненадёжное, он явно чего-то боялся, кричал. Бесцеремонен, как пьяный, он садился к обеденному столу раньше хозяев, судорожно перекладывал ножи и вилки, ел быстро, неблагопристойно, обжигаясь, кашляя; в нём, как в Алексее, было что-то подпрыгивающее, лишнее и, кажется, злое. Тёмные зрачки его воспалённых глаз смотрели слепо, с Петром Артамоновым он здоровался молча, непочтительно совал ему шершавую, горячую руку и быстро отдёргивал её. В конце концов, это был какой-то ненужный человек и нельзя понять: зачем он Мирону?

– Ты, Стёпа, ешь, а не говори, - советовала ему Ольга, он трескуче отвечал:

– Не могу, здесь проповедуют пагубную ересь!

Петра изумляло молчаливое внимание Алексея к спорам студентов, он лишь изредка поддерживал сына:

– Правильно! Где сила, там и власть, а сила - в промышленниках, значит...

Ольга, с лучистыми морщинками на висках, с красненьким кончиком носа, отягчённого толстыми, без оправы, стёклами очков, после обеда и чая садилась к пяльцам у окна и молча, пристально, бесконечно вышивала бисером необыкновенно яркие цветы. У брата Пётр чувствовал себя уютнее, чем дома, у брата было интересней и всегда можно выпить хорошего вина.

Возвращаясь домой с Яковом, отец спрашивал его:

– Понимаешь, о чём спорят?

– Понимаю, - кратко отвечал сын.

Чтоб скрыть от него своё непонимание, Артамонов старший строго допытывался:

– А о чём?

Яков всегда отвечал неохотно, коротко, но понятно; по его словам выходило, что Мирон говорит: Россия должна жить тем же порядком, как живёт вся Европа, а Горицветов верит, что у России свой путь. Тут Артамонову старшему нужно было показать сыну, что у него, отца, есть на этот счёт свои мысли, и он внушительно сказал:

– Если б иноземцы жили лучше нас, так они бы к нам не лезли...

Но - это была мысль Алексея, своих же не оказывалось.

Артамонов обиженно хмурился. А сын как будто ещё углубил обиду, сказав:

– Можно прожить и не хвастаясь умом, без этих разговоров...

Артамонов старший промычал:

– Можно и без них...

Он всё чаще испытывал толчки маленьких обид и удивлений. Они отодвигали его куда то в сторону, утверждая в роли зрителя, который должен всё видеть, обо всём думать, А всё вокруг незаметно, но быстро изменялось, всюду, в словах и делах, навязчиво кричало новое, беспокойное. Как-то, за чаем, Ольга сказала:

– Правда - это когда душа полна и больше ничего не хочешь.

– Верно, - согласился Пётр.

Но Мирон, сверкнув очками, начал учить мать:

– Это - не правда, а - смерть. Правда - в деле, в действии.

Когда он ушёл, унося с собою толстый лист бумаги, свёрнутый в трубу, Пётр заметил Ольге:

– Груб с тобою сын.

– Нисколько.

– Вижу, груб!

– Он - умнее меня, - сказала Ольга.
– Я ведь необразованна, я часто глупости говорю. Дети вообще умнее нас.

В это Артамонов не мог поверить, усмехаясь, он ответил:

– Верно, ты говоришь глупости. А вот старики были умнее нас, стариками сказано: "От сыновей - горе, от дочерей - вдвое", - поняла?

Её слова об уме детей очень задели его, она, конечно, хотела намекнуть на Илью. Он знал, что Алексей помогает Илье деньгами, Мирон пишет ему письма, но из гордости он никогда не расспрашивал, где и как живёт Илья; Ольга сама, между прочим, искусно рассказывала об этом, понимая гордость его. От неё он знал, что Илья зачем-то уехал жить в Архангельск, а теперь живёт за границей.

– Ну, и пускай живёт. Умнее будет - поймёт, что был глуп.

Порою, думая об Илье, он удивлялся упрямству сына; все кругом умнеют, чего он ждёт, Илья?

Он нередко встречал в доме брата Попову с дочерью, всё такую же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она говорила с ним мало и так, как, бывало, он говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она его стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но не возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нём думаешь, но - нельзя понять, зачем он тебе нужен, и говорить с ним так же невозможно, как с глухонемым.

Да, всё изменялось. Даже рабочие становятся всё капризнее, злее, чахоточнее, а бабы всё более крикливы. Шум в рабочем посёлке беспокойней; вечерами даже кажется, что все там воют волками и даже засоренный песок сердито ворчит.

У рабочих заметна какая-то непоседливость, страсть бродяжить. Никем и ничем не обиженные парни вдруг приходят в контору, заявляя о расчёте.

– Куда это вы?
– спрашивал Пётр.

– Поглядеть, что в других местах.

– Чего они бесятся?
– спрашивал Артамонов старший брата, - Алексей с лисьими ужимочками, посмеиваясь, говорил, что рабочие волнуются везде.