Дело глазника
Шрифт:
– Они все здесь, все.
Осторожно выглянув из-за деревянного столба, он увидел Илью: тот стоял у мольберта и писал портрет отца. Движения его были отрывисты, он то и дело отходил на шаг, затем возвращался и бросал взгляд на натурщика – старика в инвалидной коляске, сидящего к Муромцеву спиной. Голова его была запрокинута. Керосиновая лампа с жестяным козырьком стояла на полу, из-за чего сыщик не мог разглядеть лицо Ильи, зато слышал его. Молодой человек говорил низким, сиплым голосом, дрожащим от напряжения, и что-то в этом голосе было не так.
Роман Мирославович прислушался.
– Еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя! – пробасил художник
Муромцев как завороженный, потеряв счет времени, смотрел на портрет старика, появляющегося из-под кисти Ильи, – старый художник смотрел на него с доброй и мудрой улыбкой. На портрете голова Зиновия Ильича была изображена вполоборота, и сыщик с ужасом подумал, что старик художник уже мертв. Он навел на Илью револьвер и громко крикнул:
– Ни с места! Полиция! Руки вверх!
Молодой человек вздрогнул, уронил палитру – и та упала на пол, закружившись, словно монетка, – а затем медленно положил кисть на стол и поднял руки.
– Шаг вперед, руки держать над головой! – скомандовал следователь.
Илья послушно шагнул вперед, и Роман Мирославович смог разглядеть его лицо – мертвенно-бледное, изможденное. Внезапно художник тонким фальцетом, заикаясь, облегченно выдохнул:
– Н-н-наконец-т-т-то…
Муромцев непонимающе уставился на него, пока не услышал прежний бас:
– Ты чего несешь, дубина?! Какое еще – наконец-то?! Гляди, лицо-то не закончил! Еще бы два дня обождали!
Сыщик с изумлением увидел, как старик, вполне живой, зашевелился, и коляска развернулась.
– Пару дней бы еще, всего пару дней! – повторил Зиновий Ильич и пронзительно посмотрел на сыщика.
– Что-с? – Муромцев в полном недоумении бросил взгляд на Илью – тот был близок к обмороку, продолжая стоять с поднятыми руками.
А старик, поправив клетчатый плед, который прикрывал ноги, продолжил:
– Все вам расскажу, во всем признаюсь, господин начальник, берите меня! Только дозвольте этому остолопу Илюшке мозаику завершить! Он ведь не виноват ни в чем! Он и так с придурью у меня, а вот еще и пить стал, все мозги пропил! Это я его заставил натурщиков убивать, иначе не смог бы он портреты написать, Господь таланта не дал ему. На детях гениев, простите, природа, как известно, отдыхает.
Илья застонал, закрыл лицо руками и медленно осел, сдвинув сапогом валявшуюся перевернутую палитру – та оставила на полу короткую радужную полосу.
– В-в-воды, – тихо пропищал он.
Старик усмехнулся и почти приказным тоном сказал Муромцеву:
– Дайте воды дураку, а то как бы не подох со страху. Не переживайте, я безоружен. – Он показал свои морщинистые руки и хохотнул: – Да и бежать не способен. Мне теперь путь один – в каталажку, а после и в могилу. – Презрительно посмотрев на сына, он закашлялся, вытер губы окровавленным платком
Муромцев убрал револьвер в карман, взял со стола чайник и подал его Илье. Тот припал губами к носику и принялся пить, судорожно вздыхая между глотками.
– Давай вставай, щенок никудышный, пиши! – приказал Илье старик.
Молодой человек посмотрел на отца глазами побитой собаки, осторожно поднял палитру, стер подолом рабочего халата остатки красок и снова вернулся к работе над портретом.
Зиновий Ильич тем временем вернул свою коляску в исходное положение и, указав Муромцеву на стул, продолжил свой рассказ. Он говорил так властно, словно это был не умирающий старик, а Моисей, только что принесший каменные скрижали и читающий заповеди своему народу:
– После хватившего меня удара врач дал мне срок в месяц! Я понял, что работу нам не завершить – слишком мало времени для поиска натурщиков, чтобы были похожи на тех, которых я поместил на своей картине. А государь ведь задачу такую поставил – чтобы мозаика в точности по моей картине была! А я еще и обезножел, ко всему прочему! Как тут успеть? Мой-то дурень и с людьми говорить не может по-человечески! Му да му, пи да пи…
Здесь он добавил непечатное ругательство, снова закашлялся и харкнул кровью на пол. Переведя дыхание, Зиновий Ильич продолжил, а Муромцев, не отрываясь, смотрел на его шевелящиеся губы с запекшейся черной кровью.
– Так вот, говорю вам – на мне вина! Так и запишите, мол, запугивал Илюшку, угрожал, опаивал, гипнозом воздействовал! Так и запишите: ни при чем он! Мой эскиз почти завершен, на глаза-то гляньте – как живые вышли! А пока околоточные прибегут, Илюшка остальное закончит. А там уж хоть трава не расти. Ему неделя на работу надобна, чтобы эскиз на стену перевести да мозаику выложить, хоть в кандалах, хоть без. Тело-то мое уже готово, а головы толком не было. Все, все на себя беру, господин начальник! Мне ведь жить осталось от силы месяц! Ежели до суда дотяну, то во всем признаюсь, все доказательства своей вины выдам. Глаза-то вон они, в банках, под сеном. И вам благодарность скажу, что, мол, нашли меня, обезвредили! Договорились? А теперь все на этом, мальчишке работать надо.
Старик замолчал, повернул голову в сторону сына и замер, глядя на того добрыми, любящими глазами.
Глава 26
Здание Министерства внутренних дел блистало и сияло изморозью в лучах яркого зимнего солнца. Все вокруг было белоснежным и праздничным от свежевыпавшего снега. Фонтанка была крест-накрест исчерчена тропинками, и везде царило ощущение бодрости, оживления и приближающегося праздника. В кабинете министра тоже было непривычно людно и шумно – начальник сыска привел с собой на доклад не только двух своих помощников, но и всю команду Муромцева в полном составе. Собравшиеся долго представлялись и здоровались, рассаживались за массивным лакированным столом, бесконечно передвигая стулья, и наконец разместились. С одной стороны Будылин с Щекиным и Ларсеном по правую и левую руку, с другой стороны – Муромцев, отец Глеб и подстриженный, а также причесанный по торжественному случаю Барабанов. Во главе стола, сверкая орденами, председательствовал градоначальник, который в отсутствие министра, как его товарищ, с большим успехом исполнял все надлежащие функции.