Дело, которому служишь
Шрифт:
Он начинает лихорадочно перебирать в уме все правила, как бы перелистывая учебник по теории полета. Вот глава: "Взлет". Дается газ на разбеге. Ручка управления в нейтральном положении, как карандаш, поставленный на стол. Потом она слегка отдается от себя, чтобы самолет мог поднять хвост. Машина покатится только на двух резиновых колесах.
Но вот дрожащие стрелки счетчика оборотов и указателя скорости показывают, что можно взлетать. Самолет уже в воздухе. Земля начинает "оседать", но она еще совсем рядом. Кажется, стоит только свеситься за борт - рукой достанешь. Но думать об этом некогда. Нужно продолжать "выдерживание" на малой высоте, пока не будет нужной скорости. Ручка
Так начинается набор высоты. Земля уходит все дальше и дальше. Дома, деревья непривычно поворачиваются верхней своей стороной, как бы валясь навстречу самолету.
И учлет только теперь замечает, что он без учебника и подсказки сам поднял в воздух девятьсот килограммов дерева, железа, проволоки, хитро скомпанованных в летательную машину. Ему хочется подольше побыть наедине с этим весело урчащим мотором, с зеркальными солнечными бликами на лакированных крыльях.
Но на земле, запрокинув голову, стоит инструктор. Он уже видит, что подошло время первого разворота, и кричит, сложив ладони рупором, словно его можно услышать: "Разворот! Разворот, говорю тебе! Чего зазевался? Ага! Так, хорошо. Стой, ногу передал... убери, убери левую... Правильно..."
Трудно оказать, кто больше волнуется в этом первом самостоятельном полете - инструктор или ученик!
После посадки, если она хороша, инструктор пожимает руку ученику и поздравляет его. И будь инструктор даже самым скупым на слова человеком, он постарается найти фразу, которую потом долго, может быть всю свою жизнь, будет помнить ученик: ведь это первый в жизни полет, начало летной биографии!
Пройдут годы, ученик может стать Чкаловым или Покрышкиным, облетает половину земного шара, но запомнит день и число, когда он вылетел на учебном самолете, и запомнит фамилию инструктора, который "вывез" его.
Ни Полбин, ни его товарищи тогда не думали об этом. Они были поглощены одной заботой: выпустить всех закрепленных за ними курсантов, сделать летчиком каждого из них.
Звонарев считал, что ему попались самые неудачные "студенты", как он называл своих подопечных. То одного, то другого он зачислял в категорию "пиджаков" и нередко жаловался по вечерам, когда три инструктора собирались вместе (они жили теперь в большом новом доме, каждый занимал комнату с дверью, выходившей в общий коридор).
– Видали моего Корочкииа? Высокий, нескладный такой, торчит в кабине, так что я все время боюсь, как бы его встречным потоком не переломило. Зажимает и все.
– Что зажимает?
– спрашивал Котлов, предвкушая очередную вспышку товарища.
– Ну вот, тебе еще объяснять!
– немедленно "заводился" Звонарев.
– Ручку зажимает, не критику. Только скажу "передаю управление", чувствую: вцепился он в нее, как девушка на качелях. Сейчас, думаю, скажет "а-ах!" - и в обморок. А машина то боком, то на хвост, то на крыло валится, ровно товарищ Данный после второй полулитровки. Я дергаю, а он не выпускает, пока не заорешь на него с упоминанием святых.
– А ты не ори, - назидательно говорил Котлов и указывал на облицованную листовым железом печь.
– Если невозможно терпеть, копи до вечера и на ней испытывай свою систему словесного воздействия. Она любое количество святых выдержит.
– А что?
– хорохорился Звонарев.
– Я из этой печки скорее летчика сделал бы!
Полбин редко принимал участие в таких спорах. Он слушал товарищей, а сам перебирал в уме своих учеников. У него тоже были "трудные", требовавшие от инструктора большого терпения и выдержки. Особенно долго пришлось возиться с одним белобрысым пареньком из Белоруссии. На земле он производил впечатление самого смышленого и расторопного:
– Может быть, отчислить, а?
– спросил его однажды Рубин после очередного доклада о невыполненной Буловатским задаче.
– Вы знаете, это ведь явление уже изученное и имеет свое название: скованносгь движений. Это непреодолимо, верьте моему опыту.
– Но он у меня по теории и по знанию матчасти лучший в группе, неуверенно возразил Полбин.
– Ну и что же?
– Рубин потер рукой бритую голову.
– Вы грамоте учились? Полбин удивленно вскинул глаза.
– Учился.
– Пишете без ошибок?
– Кажется, да.
– И грамматические правила знаете? Ну, там - правописание безударных гласных, шипящих, склонение существительных, спряжение глаголов...
– Основные помню, - ответил Полбин, все больше недоумевая.
– Сейчас поймете, - сказал Рубин, заметив его недоумение.
– У нас в гимназии - я ее, знаете, еще захватил - был такой ученик, Володя Светлозубов. Сын лавочника, торговца керосином. Зубрежник редкостный. Родители применяли по отношению к нему политику кнута и пряника. За каждое выученное грамматическое правило пятиалтынный давали, за невыученное секли нещадно. И получалось так, что Володька наизусть все правила знал - и морфологию и синтаксис. Разбуди ночью, спроси любое, он, как заведенный, начнет читать: "глаголы, имеющие во втором лице единственного числа окончание "ешь", а в третьем лице множественного числа "ут, ют", относятся к..." - Рубин сделал паузу и быстро взглянул на Полбина: - к какому спряжению?
– К первому, - так же быстро ответил Полбин и всем видом своим изобразил нетерпеливое желание закончить этот не идущий к делу разговор о грамматике. Рубин улыбнулся.
– Нет, вы дослушайте, - сказал он.
– При таком сверхотличном знании правил Володька все же сыпался на диктантах. На всех буквально. По количеству ошибок бил самые невообразимые рекорды. Сорок, пятьдесят ошибок в диктанте на двух страницах! А когда Володька завалился на переводном экзамене в конце года, Валерий Герасимович, наш преподаватель изящной словесности, сказал ему торжественно при всем классе: "Светлозубрежников! Я тебе присваиваю это новое имя. И помяни меня в конце жизни своей: никогда ты грамотно писать не будешь!" Потом лукаво подмигнул нам, пацанам, подозвал Володьку к доске и спрашивает: "Какое окончание имеют глаголы первого спряжения во втором лице единственного числа?" Тот отвечает без запинки, полностью по учебнику. "Хорошо, бери мел. Напиши: "не будешь".
И Светлозубов под общий хохот начертал: "ни будишь"...
Рубин весело рассмеялся, оттолкнувшись обеими руками от стола и запрокинув голову на спинку стула. Полбину вдруг представилось, как он смеялся тогда, давно, одетый в гимназическую курточку, за партой, изрезанной ножами и вымаранной чернилами.
– Разрешите мне не делать выводов из этой басни?
– хмуро сказал он.
– Почему же?
– Рубин сразу стал серьезным.
– Во-первых, потому, что вы видите аналогию там, где ее нет. Во-вторых, потому, что Буловатский научился читать уже после семнадцатого года. Лесоруб он, а не лавочников сын.