Дело о государственном перевороте
Шрифт:
Исполнение обязанностей Председателя возложить на полковника Игнатьева».
Ниже следовало распоряжение об освобождении из—под стражи генерала Корнилова из—за отсутствия в его сентябрьских действиях состава преступления и назначение Лавра Георгиевича товарищем Верховного Главнокомандующего с обширными полномочиями, в особенности по военным вопросам.
Кирпичников направился в архив, который после мартовских событий был перенесён в подвальное помещение, разбитое на несколько комнат, откуда вёл только один выход с двумя железными дверями. Тогда целый месяц приводили бумаги в порядок,
Вначале скрипнул замок, потом несмазанные петли. Аркадий Аркадьевич оказался в маленьком узком коридоре, из которого в архив выходила вторая дверь. С минуту начальник постоял, посмотрел на листок бумаги, на котором размашистым почерком написаны бандитские клички: Беляк, Мартын, Поручик, Сафрон.
Напротив первого прозвища шёл ряд фамилий: Белов, Беликов, Беляков, Белянкин, Белевский, Беляковский и троеточие.
«Можно долго гадать», – пронеслось в голове.
Кирпичников достал с полки первую порцию папок, фамилии уголовников начинались с буквы «б» и углубился в изучение.
Через несколько часов перед Кирпичниковым лежали восемь папок с именами, которые следовало проверить в первую очередь. На двух делах стояла фамилия Мартынов, ещё на двух Белов, по одному Беляков, Белых, Белкин и сверху лежало с надписью, сделанной мастерски, каллиграфическим подчерком, Сафронов. Кличка Поручик не встретилась ни разу.
Соседи, обеспокоенные тем, что дверь в квартиру Сидора Викетьевича Парамонова распахнута настежь и стоит зловещая тишина, режущая слух, вызвали представителей милиции, которая была образована в первых числах марта.
Участковый комиссар достал из кобуры пистолет и сделал знак не шуметь, скользнул в открытую дверь. Через несколько минут вышел назад. Лицо побелевшее, глаза навыкате и хватался за воротник кителя без знаков отличия.
Кивнул головой и осипшим голосом произнёс:
– Сыскную живо, там убийство, – больше добавить ничего не смог, только мотал головой и что—то губами шептал.
Телефон Бюро уголовного розыска не изменился с дофевральских времён, дежурный чиновник нёс службу, невзирая на изменившуюся власть, строй и войну. Сквозь треск услышал:
– Докладывает Кузовкин из второго участка Московской части.
– Дежурный по уголовному розыску Тимофеев.
– У нас семью вырезали.
– Адрес, – коротко сказал дежурный, зная, что много не узнать, лучше сразу выехать на место, пока ретивые милиционеры не затоптали следы, а может быть, сами не покопались по шкафам, столам и всевозможным ящикам.
Пока Кузовкин диктовал, Тимофеев записывал.
Аркадий Аркадьевич сидел за столом, когда в дверь постучали. Пригласил.
Дежурный положил перед начальником записку с адресом и сказал только одно слово:
– Убийство.
– Кто в отделении? Фотограф и врач?
Дежурный ответил.
– Тогда пусть возьмёт свой аппарат, за врачом пошлите посыльного и сообщите адрес.
Тимофеев перечислил фамилии.
– Петров, Васнецов и Мишин пусть ждут внизу, авто к выезду готово? Не реквизировано?
– Нет, Аркадий Аркадьевич, в седьмом часу к нам прибыли ещё две машины с шоферами и запасом топлива.
– Почему не доложили? – Сверкнул глазами Кирпичников.
– Простите, но не хотел нарушать
– Хорошо, – и сам улыбнулся, весть была замечательная. Значит, слова Керенского не просто ночной трёп, а что—то большее, может быть, поворот в сторону безопасности. – Да, пусть оружие возьмут.
«Последнее лишнее», – подумал начальник.
До дома, где проживал Парамонов, добрались довольно быстро. митинговать перестали недавно, видимо, устали от постоянных лозунгов и пустых речей, которые бросались уже на ветер и никого не могли впечатлить, тем более поднять на какие—то действия. Улицы казались брошенными и покинутыми людьми. Хотя дворники начали мести перед домами, но всё равно обрывки газет, листовок, объявлений, прокламаций громадными бабочками пролетали вдоль зданий, уносимые куда—то шальным петроградским ветром.
Дом, в котором произошло кровавое несчастье, находился на Васильевском острове. В четыре этажа возвышался чужеродной скалой среди двухэтажных карликов. Квартира располагалась на третьем этаже, окна спален и гостиной выходили на Седьмую линию, кухня, детские и кабинет хозяина во двор.
– Здравия желаю, – поприветствовал начальника уголовного розыска участковый комиссар, мужчина лет пятидесяти, с тонкими усиками и длинным крючковатым носом и трясущимся подбородком. Сколько прошло времени, пока вызывали уголовку, пока ждали, но так от увиденного не мог прийти в себя. Не привык к крови, хотя почти год провёл на фронте, правда, в тыловых частях.
– Ну, что здесь у вас? – Кирпичников снял с обеих рук перчатки, но руки участковому комиссару не подал, отчего—то тот сразу не вызвал ни доверия, ни симпатии.
– Ко мне прибежал соседский сынок с известием, что дверь у Парамоновых настежь открыта и никто на стук не отвечает. Побоялись войти, вот и послали за мной. Я прибыл, ну, не знаю, но где—то через четверть часа. В квартиру никого не пустил, по комнатам прошёл сам. Простите, – лицо участкового комиссара, хотя было белым, но здесь покрылось такой бледностью, что Кирпичников обеспокоился, как бы вновь назначенный милицейский начальник не лишился чувств. – Там, – покачал головой. – ужас. Я на фронте такого не видел, звери, одним словом. Всё семейство перебито. Я такого ужаса никогда не видел. Нет, нет, я сразу же прикрыл дверь и никого в квартиру не пустил, поставил на пост милиционера.
– Понятно, – Аркадий Аркадьевич сжал губы, потом добавил, – пока мы будем в квартире никого не пускать. А если кто придёт, то задерживать до выяснения.
– Так и сделаю, не сомневайтесь.
Во всех комнатах царил порядок, только в спальне за комодом виднелся опустошённый тайник, видимо, хозяин доверял больше наличному капиталу, нежели банкам.
Окровавленные тела взрослых не вызывали особой жалости, к смерти Кирпичников привык, хотя, иногда рассуждал он, как можно привыкнуть к людям, которые потеряли самое дорогое, что есть для них на земле, самую жизнь. Девичьи тела с раскинутыми в стороны ногами и окровавленными бёдрами вызывали больше гнев, и начинало биться, как сумасшедшее, от щемячьей боли сердце, готовое разорваться на тысячу частей. Удивлённые глаза смотрели в потолок и у каждой под подбородком выделялась заскорузлая улыбка через всю шею. Только горничная лежала навзничь с расплывшимся пятном под левой грудью.