Дело о красной чуме
Шрифт:
— И я тут, — его улыбка была ироничной, без веселья, показывала желтые зубы. — Принеси чай, Строглин, вот так. Мы будем в библиотеке, — руки целителя напряглись, кости выпирали на костяшках. Он тряхнул ими, чуть скривившись, и она мысленно скривилась.
«Они еще беспокоят его», — в ее горле был горячий комок.
— Спасибо, но времени нет. Его мало, и…
— Для главной ты очень спешишь, — отметил он, студент что-то пролепетал и поспешил за чаем. — Веди своего Щита. Он похож на народ.
«Нет».
— Возможно, — она оставила это так. Он вежливо относился к Микалу, что делали редкие, ведь он совершил
— И все же, — он оставил ужасную привычку перебивать ее. — Ничто не лечится в спешке. Идем.
* * *
— Ясно, — Томас устроился в стуле, сделанном для его спины. Его библиотека была высокой и узкой, а он был широким и кривым. Большие книги в кожаных обложках на полках из розового дерева дрожали от секретов. Многие были великими текстами Белой дисциплины — исцеление, созидание, именование — хотя у именования не было цвета, оно служило, чтобы описать. Главные ветви исцеления были представлены почти ровно: трисмегистусианцы, гипократиане, и почти серые гипатиане, а еще смущающие гностики, которые праздновали из-за болезни. Некоторые тексты поменьше были яркими, как камни, и дорогими, травы и трактаты о теле и жидкостях, рисунки анатомии из учений Михаэля Анжело, учения о разных болезнях и рисунки попыток лишить смерть приза.
Романов тут не было, как те, что были у кровати Эммы. Ничего легкого. Шар малахита на бронзовой подставке был на столе с тремя стопками бумаги вокруг, чернила и три ручки на подставке из эбонита казались правителями.
Томас постучал пальцами по правому подлокотнику, что был ниже левого и изгибался, поддерживая его.
— Припухлости, говоришь? Подмышки, горло и…
— Пах. Физикер хотел проверить, что в них, — Эмма сохраняла голос ровным. Он мог слушать, но не мог двигаться быстро. — Это произошло так внезапно.
— Ясно, — протянул он. Это не был вопрос, он отмечал место в разговоре, пока он думал.
Раздражение зудело на ее коже.
«Я не могу это исцелить. Скажи, что ты можешь. Скажи, что знаешь, что это».
— Я боюсь за него.
Вот. Это было сказано. Потрясенная тишина повисла в библиотеке. Хорошо, что тут не свисала бледная ткань с белого потолка, иначе ее нетерпение, едва сдерживаемое, порвало бы эту ткань. Или превратило обрывки в стекло. Это было бы зрелищем.
— Ах, — веки Томаса чуть опустились. — И ты пришла ко мне.
Микал у двери молчал. Она ощущала его внимание, вдруг она ощутила усталость от того, что была женщиной в мире глупых, но сильных мужчин. Они все усложняли.
Томас хотел отомстить, возможно, за ее отношение к нему, но Эли страдал. Щит, ее Щит… а она была беспомощна.
Боже, как она ненавидела это ощущение. Потому она так верно служила Британии?
Она хотела ответ на этот вопрос?
Она встала, не обращая внимания на его порыв встать, как джентльмен. Она собрала юбки онемевшими руками.
— Да. Это было глупо. Я думала, ты знаешь, как бороться с такой болезнью.
— Бороться? Нет. Но исцелить — возможно. Эмма…
— У меня был, — сухо сообщила она, — утомительный день. Я переживаю за свой Щит. Мой долг — заботиться о нем, пока он рискует собой на службе у меня. Ты можешь со мной не соглашаться, но не все из нас могут закрыться книгами
— Эмма, — он тоже говорил устало, словно она была глупым ребенком. Он смог встать с рывком. Его неуклюжесть и принятие изъянов тела тоже ее раздражали. — Я не говорил, что не помогу.
«Так помоги уже».
— Нет, но пока ты найдешь решение, я лучше потрачу время на поиски всей помощи, какую можно найти.
«Я не позволю умереть еще одному Щиту».
Если она думала о Кроуфорде, она думала и о четверых людях, что пытались защитить ее. И заплатили жизнями. Их искаженные тела и запах…
Трепет движения, Микал отошел, раздался робкий стук в дверь. Там был префект с белым лицом, пятна пылали красным. Почему его не научили избавить себя от этого чарами? Это был пустяк для целителя. В его дрожащих руках был серебряный поднос. Похоже, кто-то сказал ему, кто она.
«Эмма. Это смешно», — она глубоко вдохнула. Ее корсет был знакомым, но врезался жестоко, хоть и напоминал стоять правильно. Библиотеку заполнил шорох, но это могла шуметь кровь в ее ушах.
Движение. Томас пересек пространство между ними в своем стиле.
— Боже, — вдох удивления. — Ты все же из-за чего-то переживаешь.
«Ты думал, я не умею?» — но говорить так нельзя было.
Он разглядывала его лицо.
Было бы не так ужасно, если бы у него не были такие красивые глаза. Исцеление в них сияло бледной эфирной силой за угольной тьмой зрачков и радужек. Сияющие камни. Эти глаза принадлежали мальчику-греку или одной из чудесных статуй великого самаритянина Симона Магистра, который спас толпу от пророка красивой магией. Язык исцеления даже содержал историю, как одна из статуй полюбила ученицу великого Магистра и ожила, когда он произнес ее имя…
…но поймал умирающую любимую новыми руками, потому что он всю жизнь произносил ее имя.
История не закончилась, а остановилась, словно даже великий язык не мог выразить, что было дальше. Может, у Серой дисциплины был свой конец. У Черной Магистр почитался за другие… исследования.
Ее зубы были сжаты, как не подобало леди.
— Из всех людей, Томас, ты-то должен знать, как я переживаю, — и как это не важно, когда долг зовет. Хотя она не могла винить его за то, что он считал ее холодной и без веры. Она просто была юной, а Левеллин… и она снова вспомнила юного Кима Рудьярда, улыбающегося и прыгающего, как призрак. Он только закончил обучение, в нем было немного английской крови, и он был зачислен хотя бы на экзамен в Большую Коллегию, бьющееся сердце магии империи. В Индасе он точно был сахибом, как Колдфейт был принцем среди целителей.
Это их не устраивало. Ее недовольство было пустяком рядом с их, может, ее пол не давал ей стремиться к такому.
«О, Эмма, себе уж не ври. Не надо».
— Прости, что побеспокоил. Я пойду, — она произнесла слова ровно и тихо, она смотрела на знакомую боль в его взгляде.
— Эмма…
Но она ускорилась и вышла в дверь. Чайник звякнул о поднос, она замерла и произнесла чары, что избавят юношу от пятен, произнося каждую буквы так, словно ей было больно, ощущая мелкие слова исцеления, не своей Дисциплины, пеплом на непослушном языке. Их было мало — чары были детскими — но когда они прошли, на ее плече оказалась рука Микала, свет зала жалил ее глаза так сильно, что она не стыдилась слез.