Дело в стиле винтаж

Уолф Изабел

Ее глаза странно сияли.

— Вы хотели знать об этом…

— Нет, — покачала я головой. — Это… не мое дело.

— Вы проявили любопытство.

— Да, — смущенно признала я. — Но меня это не касается, миссис Белл. Я не должна была его трогать.

— Но я хочу рассказать вам о нем. Об этом маленьком пальто и о том, почему его спрятала. Мне очень нужно поведать вам, Фиби, зачем я так долго его храню.

— Вы не обязаны ничего рассказывать, — слабо запротестовала я. — Вы едва меня знаете.

Миссис Белл вздохнула.

— Это верно. Но в последнее время я чувствую потребность открыть кому-то историю, которую хранила в себе все эти годы, — здесь, именно здесь. — Она прижала руки к своей груди. — И мне кажется, что если я и должна кому-то рассказать ее, так это вам.

Я растерянно смотрела на нее.

— Почему?

— Точно

не знаю, — осторожно ответила она. — Но ощущаю какое-то… притяжение к вам, Фиби, какую-то необъяснимую связь между нами.

— О. Но… почему вы хотите поговорить об этом именно сейчас? — тихо спросила я. — Ведь прошло столько лет.

— Потому что… — Миссис Белл села на диван, на ее лице отразилось волнение. — На прошлой неделе — когда вы были у меня — я получила результаты некоторых анализов. Они не предвещают мне ничего хорошего. Я догадывалась, что новости окажутся неприятными, поскольку в последнее время стала терять вес. — Теперь я поняла странную реакцию миссис Белл на мои вопросы о ее предполагаемом переселении. — Мне предложили лечение, но я отказалась. Оно будет очень неприятным, и я выгадаю совсем немного времени, а в моем возрасте… — Она подняла руки, словно сдаваясь. — Мне почти восемьдесят, Фиби. Я прожила дольше многих — вы сами хорошо это знаете. — Я подумала об Эмме. — Но теперь я остро чувствую, что жизнь уходит, и мои давние страдания усилились. — Она изучающе взглянула на меня. — Мне нужно рассказать кому-то об этом пальто, и сделать это теперь, пока я в ясном уме и твердой памяти. Пусть этот человек просто выслушает меня и, возможно, поймет мой поступок и его причину. — Она посмотрела на сад, и тени от оконной рамы легли на ее лицо. — Полагаю, мне необходимо исповедаться. Если бы я верила в Бога, то пошла бы к священнику. — Она снова обратила ко мне взгляд. — Могу я вам все рассказать, Фиби? Пожалуйста. Это займет немного времени, всего несколько минут. Обещаю.

Я озадаченно кивнула и снова села. Миссис Белл поникла на стуле, теребя пальто, безжизненно лежавшее у нее на коленях. Она глубоко вздохнула, ее глаза сузились и теперь смотрели мимо меня, в окно, словно там открывался вход в прошлое.

— Я родом из Авиньона, — начала она. — Вам это уже известно. — Я кивнула. — Выросла в большой деревне, расположенной в трех милях от центра города. Это было сонное местечко; его узкие улочки вели к большой площади, усаженной платанами, с несколькими магазинами и неплохим баром. На северной стороне площади стояла церковь, над дверью которой шла надпись: «Libert'e, 'Egalit'e et Fraternit'e» [10] . — Тут миссис Белл сардонически улыбнулась. — Рядом с деревней проходила железная дорога. Мой отец работал в центре Авиньона, имел магазин скобяных товаров и небольшой виноградник недалеко от дома. Мама была ma^itresse de maison [11] , заботилась об отце, обо мне и о моем младшем братике Марселе. Чтобы немного подзаработать, она шила.

10

Свобода, равенство и братство (фр.).

11

Домохозяйкой (фр.).

Миссис Белл заправила за ухо выбившуюся прядь седых волос.

— Мы с Марселем ходили в местную школу. Она была очень маленькой — не больше сотни детей, и многие из них происходили из семей, несколько поколений которых жили в этой деревне: вновь и вновь всплывали одни и те же имена — Карон, Паже, Мариньи и Омаж. — Последнему имени она явно придавала особое значение. Миссис Белл слегка подалась вперед. — В сентябре сорокового года, когда мне было одиннадцать, в класс пришла новая девочка. Я пару раз видела ее летом, но не знала, кто она такая. Мама сказала, будто слышала, что девочка и ее семья приехали в нашу деревню из Парижа — после оккупации много таких семей двинулось на юг. — Миссис Белл посмотрела на меня. — Тогда я не знала этого, но маленькое слово «таких» имело большое значение. Как бы то ни было, девочку звали… — У миссис Белл перехватило горло. — Моник, — прошептала она спустя мгновение. — Ее звали Моник… Ришелье — и мне наказали присматривать за ней.

Миссис Белл провела рукой по пальто, затем снова посмотрела в окно.

— Моник была славной, дружелюбной девочкой, умной, прилежной и очень хорошенькой — с очаровательными скулами, быстрыми темными глазами и такими черными волосами, что при определенном освещении они казались синими. И как она ни старалась скрыть это, у нее был иностранный акцент, выделявший ее среди жителей Прованса. — Миссис Белл взглянула на меня. — Когда Моник дразнили по этому поводу, она говорила, что это парижское произношение. Но мои родители считали его немецким.

Миссис Белл сложила руки, и браслет на ее запястье легонько звякнул о ремешок часов.

— Моник стала приходить к нам в дом, и мы вместе играли и бродили по полям и холмам, собирали цветы, говорили о всяких девчачьих вещах. Иногда я спрашивала ее о Париже, который видела только на фотографиях. Моник рассказывала мне о своей тамошней жизни, хотя уклонялась от прямого вопроса о месте жительства. Но она часто говорила о своей лучшей подруге Мириам. Мириам… — Лицо миссис Белл неожиданно просветлело. — Липецки. Это имя вспомнилось мне только сейчас — после стольких лет. — Она удивленно покачала головой. — Вот как бывает, Фиби, когда ты стара. Давно забытые вещи вдруг всплывают в памяти с удивительной ясностью. Липецки, — повторила она. — Конечно… Моник говорила, что они с Украины. Она очень скучала по Мириам и очень ею гордилась, поскольку та была прекрасной скрипачкой. Я помню, как страдала, когда Моник вспоминала Мириам, и втайне надеялась, что со временем сама стану ее лучшей подругой, хотя у меня совершенно не было музыкальных способностей. Мне очень нравилось бывать в доме Моник, хотя они жили довольно далеко от нас — на другом краю деревни, рядом с железной дорогой. У них был очаровательный садик с множеством цветов и колодцем, а над входной дверью висела табличка с головой льва.

Миссис Белл поставила чашку.

— Отец Моник был мечтательным, довольно непрактичным человеком. Он каждый день ездил на велосипеде в Авиньон, где работал бухгалтером. Ее мать оставалась дома и присматривала за братьями-близнецами Моник — Оливье и Кристофом, которым тогда было по три года. Помню, однажды Моник приготовила настоящий ужин, хотя ей исполнилось всего десять лет. Она сказала мне, что научилась готовить, когда ее мать два месяца была прикована к постели после рождения близнецов. Моник оказалась хорошей поварихой, хотя, помню, хлеб мне не слишком понравился.

Тем временем… шла война. Мы, дети, мало что знали об этом, поскольку телевизоров не было, радиоприемников почти тоже, а родители по мере сил берегли нас от горестных известий. Они почти не говорили о войне в нашем присутствии, жаловались только на нормирование продуктов — отец в основном сокрушался, что очень трудно достать пиво. — Миссис Белл снова замолчала. — Однажды летом сорок первого года, а к тому времени Моник стала моей близкой подругой, мы с ней пошли погулять. Прошли пару миль по старой дороге и набрели на разрушенный амбар. Мы вошли в него, болтая об именах. Я сказала, что мое имя — Тереза — мне не нравится, кажется слишком обычным. Лучше бы родители назвали меня Шанталь. И спросила Моник, нравится ли ей ее имя. К моему удивлению, она страшно покраснела, а затем призналась, что Моник не настоящее ее имя. А на самом деле ее зовут Моника — Моника Рихтер. Я была… — миссис Белл покачала головой, — поражена. По словам Моник, ее семья приехала в Париж из Мангейма пять лет назад, и отец сменил их фамилию и имена, дабы они лучше вписались в новую обстановку. Он выбрал фамилию Ришелье в честь знаменитого кардинала.

Миссис Белл снова посмотрела в окно.

— Когда я спросила Моник, почему они покинули Германию, она ответила, что там семья не чувствовала себя в безопасности. Сначала она отказывалась объяснить причину, но я нажала, и Моник призналась, что они евреи, но никогда никому не говорили об этом и постарались замести следы. Потом она заставила меня поклясться хранить ее тайну и не рассказывать о ней ни одной живой душе, иначе нашей дружбе придет конец. Я, конечно, согласилась, хотя не могла понять, почему надо скрывать еврейское происхождение — евреи жили в Авиньоне испокон веков; в центре города стояла старая синагога. Но если Моник так хочет, я буду уважать ее желание.