Дело в том, что...

Голдман Уильям

– Я уже слышал эту историю, она мне опротивела.

– Прогресс налицо, – ответил доктор, – слава богу. Очутившись дома, Эймос рассказал Лайле об этом, но она почему-то никак не реагировала.

Ее отношение к доктору он обнаружил в апреле. В этот день утром в конце сеанса он внезапно закрыл глаза и произнес:

– Я теряю здесь время.

– Нет, пока ты мне платишь деньги.

– Почему бы тебе не назвать просто причину моего пребывания здесь? Скажи, что со мной, это сбережет наше время.

– Ты действительно этого хочешь?

Эймос кивнул.

– Что ж, сам напросился. Фрейд сказал бы так: «Zie haben der freulingerlungen», – изрек он с немецким акцентом.

– Что это означает?

– Тебя затрахали.

– Почему

это? Объясни!

– Послушай, войди в мое положение. Предположим, я тебе скажу. Предположим, ты вылечишься. Предположим, я вылечу всех своих шизиков. А что будут есть мои дети, Эймос? На что моя жена купит себе второй парик? Я желал бы тебе сказать, но ты подумай хорошенько, стоит ли. Только не психуй, мой мальчик. Голову даю на отсечение, что на свете не найдется ни одного нормального артиста.

– Он назвал меня артистом, как тебе это? – позже похвастался Эймос жене.

Она промолчала.

Эймос продолжал, пребывая в радостном возбуждении:

– Он не назвал меня наемным писакой или дохлым песенником. Артист. Я – артист. Он так меня назвал.

– Кажется, он назвал тебя ненормальным, – охладила его пыл Лайла.

– Да нет же, детка, ты неправильно сделала акцент. Он сказал, что я…

– Он сказал, что ты – не нормален. В словаре это слово означает, что ты неестествен. Он назвал тебя противоестественным, Эймос. И какого дьявола ты так радостно улыбаешься по этому поводу?

– Но, детка…

– Он мог так же непринужденно назвать тебя маньяком или заменить это слово на гомосексуалиста.

– Лайла, прошу тебя…

– От всего этого меня просто тошнит! Боже мой, как подумаю, сколько денег ты отдал этому аферисту….

– Аферисту?

– Ну, шарлатану. Называй его как хочешь, он просто тебя дурачит. Я давно это вижу. Каждый раз, когда ты от него приходишь, я это ясно вижу и мне хочется заплакать.

– Лайла, что с тобой, сейчас ты еще спросишь: «Скажи, что ты ему рассказываешь обо мне?»

– Да, именно: что ты ему рассказываешь обо мне? Ничего хорошего, верно? Насколько мне ясно, он, вероятно, считает меня потаскухой, которая просто разрушает твою душу артиста.

– Откуда ты это все взяла?

– Если бы ты меня любил, тебе бы не нужен был какой-то шарлатан, настраивающий тебя против своей жены.

– И давно ты так считаешь?

– Очень давно.

– И ты молчала? Ты репрессируешь чувства…

– Оставь в покое мудреные слова, говори по-английски.

– Да я просто не знаю, что и сказать…

– Вот с этим, по-моему, у тебя никогда не было проблем.

– Я породил монстра, боже мой!

– Каждый раз, когда я слышу имя твоего эскулапа, мне хочется заорать!

– Да забудь, никогда больше его имя не сорвется с моих губ, поверь мне…

Он почти сдержал слово. Доктор Маркс, если и упоминался вновь, то не Эймосом. Сама Лайла время от времени интересовалась.

– Как сегодня самочувствие Гарпо? Гарпо был сегодня в добром здравии?

Обычно она спрашивала, если видела, что Эймос особенно возбужден после сеанса. И ему приходилось сдерживаться изо всех сил и тихо отвечать.

– Как мило с твоей стороны беспокоиться о нем.

* * *

В дверь постучала Джессика.

Эймос посмотрел на Лайлу и сел в кровати.

– Друг или враг?

Дверь открылась, и Джессика сделала шаг вперед. Она посмотрела на опущенные шторы:

– Вы тоже спали?

– Вспомнили школьные привычки.

– А мне так хорошо вздремнулось, что я пришла сказать, что хочу поспать еще немного.

– А как же ленч? – спросила Лайла.

– Может быть, позже, когда я совсем проснусь.

– Только крикни, – сказал Эймос.

Она кивнула и вернулась в свою комнату, закрыв за собой дверь.

– Она не спала, – сказала Лайла.

Эймос крепко обнял жену и начал говорить:

– Ладно,

что случилось, то случилось сегодня в метро, и я клянусь, я прошу об одном: выслушай и пойми. Видишь ли, как-то раз, может быть, пару месяцев назад, я лежал на кушетке у Маркса, мы разговаривали, и я хвастался ребенком, какая она умненькая, какая смешная и вообще необыкновенная, о ее неожиданных представлениях, и вдруг вспомнил свое детство – у меня был ужасный учитель по музыке, она вдалбливала, заставляла заучивать одни и те же отрывки, одни и те же, чтобы родители, услышав исполнение, ахали и охали от восторга и думали, что не зря теряют время, а я был лучший ученик, и отрывок, который она мне дала, был трудный, и я был ужасно испуган, что не смогу сыграть как следует, хотя ноты я знал хорошо, но сыграть, чтобы это звучало музыкой, не мог, понимаешь, о чем я, и вот в день концерта я играл в мяч на заднем дворе с соседским мальчиком Говардом Фрэнклином, поймал неудачно тяжелый мяч и вывихнул палец, тут мои родители просто сошли с ума от ярости, они столько на меня затратили сил и средств, а я неблагодарный, не хочу ни о чем думать, если играю в день концерта утром в мячи, а моя мать вдруг сказала, что я сделал это нарочно, а мой отец сказал, нет, он слишком глуп, чтобы такое придумать, и тут они начали спорить, и потом разразился очередной скандал, они дико ругались, и было это случайно или нет, а ты помнишь, что все это я рассказываю доктору Марксу, лежа на его кушетке, но тут вспоминаю, как наша Дженни пролила молоко, когда мы снимали летом домик в Хэмптоне, я там пытался сочинить музыку к Диккенсу, к книге, не помню точно название, я был слишком туп, чтобы выбрать «Оливера Твиста», это был «Холодный дом», по-моему, и я никак не мог ничего придумать, а ребенок сидел на высоком стуле и ужинал, а я носился как угорелый, и ты сказала, чтобы я прекратил, а я велел тебе замолчать, и мы начали дико ругаться, и тогда она взяла и пролила молоко, помнишь, взяла и выплеснула всю чашку, и на полу растеклась огромная лужа, и я сказал Марксу, какого дьявола я это тебе рассказываю, и он сказал, понятия не имею, я спросил, с чего я начал, и он напомнил – с того, какая замечательная у тебя дочь, какие она устраивает представления. И тогда я все понял, Лайла! Я увидел все так ясно – она пролила молоко, чтобы остановить нашу ссору, и она каждый раз устраивает свои маленькие концерты, когда мы ругаемся, и понимаешь теперь, что произошло сегодня – мы были настолько накалены, что она решилась на крайний шаг, потеряла нарочно свою куклу, самую любимую, которую любит больше всего на свете, и когда она мне сказала, что Каддли пропала, я подумал, мне надо просто убить себя, посмотри, сказал я себе, что ты делаешь – ты убиваешь своего ребенка!

– Все это чушь собачья! – Лайла вихрем сорвалась с постели и встала, широко расставив босые ноги и глядя в упор на Эймоса.

Эймос смотрел на ее маленькие груди и думал почему-то о Тане Сноу, исполнявшей вторую роль во «Фрэнси», у нее росли ноги от подмышек.

– Она пролила молоко потому, что ей было всего годик, и так делают все годовалые дети – проливают молоко! Что касается Каддли, она потеряла ее потому, что просто потеряла – и точка!

– Для меня всегда большое удовольствие иметь дело с гением шестнадцатого века.

Она схватила платье и яростно начала напяливать на себя.

– Я тебя хорошо знаю, Эймос. О, я тебя прекрасно знаю. И я знала, что еще пара минут твоего бреда, и во всем окажусь виновата я, поэтому заставила тебя замолчать. Ты готов был повесить на меня все: и пролитое молоко, и детские приступы диареи, и каждую царапину, и синяк, каждую слезу – все это моя вина.

– Да нет же, это общая вина, общая наша вина!

– Я живу с тобой и знаешь, кем себя чувствую? Смотрителем в зоопарке! Да что с тобой случилось, Эймос? – Она рванула дверь в комнату Джессики и исчезла.