Демократия (сборник)
Шрифт:
Инид с такой силой скрутила его чуб, что на глазах у Питера выступили слезы.
— Перестань! — Он отшвырнул ее руку. Оба достаточно хорошо знали, как истязать друг друга. Хотя на ее стороне было преимущество в возрасте — она была старше брата на три года, природа сделала его физически сильнее, но что толку: сейчас ему легче сунуть руку в огонь, чем тронуть ее пальцем. Оба прекрасно знали, что это слишком опасно.
— Где ты была?
— В бассейне. — Его поразила откровенность сестры, а затем и стремительная безмятежность ее лжи: — Я вышла пройтись после обеда, и меня застигла гроза. Волосы до сих пор не просохли. Слышишь,
— С кем ты гуляла?
— С любовником, с кем же еще?
Вопреки всему она привела его в замешательство.
— У тебя любовник? Здесь?
Инид рассмеялась и скрутила его чуб в обратную сторону — ощущение приятное, но невыносимое. Питер вскочил со стула.
— Кто он?
Инид лишь улыбнулась, томно потянувшись перед камином, и Питера взбесила эта демонстрация чувственности.
— Кто? — еле выдавил он из себя.
Инид жестко посмотрела на брата, уже без улыбки, взглядом скорее озадаченным, чем подозрительным.
— С кем, ты думаешь, я была, ты, идиот? Я была одна.
— Одна? — Питер задал вопрос таким инквизиторским тоном, что Инид не смогла удержаться от смеха.
— Ладно. Не одна. Я была с Гарольдом Гриффитсом. Мы занимались любовью на резиновом матраце в мужской раздевалке бассейна под звуки радио. Забыла, какая работала станция. Что, доволен?
Питер бросил взгляд мимо нее на Гарольда Гриффитса — коротышку с грудью колесом, взлохмаченной гривой и светлыми агатами глаз. Поэт из Нью-Йорка, он вел критическую рубрику в «Трибюн». Говорил почти без умолку, и Питер считал его одним из самых блестящих умов в Вашингтоне. Но он был убежден, что Гарольд не выходил из дому. Во всяком случае, не эти короткие кривые ноги он видел в раздевалке.
Питер покачал головой.
— Это был не Гарольд.
— Он. И я собираюсь за него замуж. После того, что между нами было, он должен сделать из меня порядочную женщину.
Питер отвернулся от нее.
— Пошла к черту, — пробормотал он, ему стало все равно. Он выбрал самые крупные ломтики картофеля и отправил их себе в рот. Какое ему дело, в конце-то концов.
Он уже собирался выйти из комнаты, когда мать жестом подозвала его к себе, сенатору Дэю и Диане. Все трое сидели рядком на диване, как мишени в тире парка Глен-эко. Питеру вдруг захотелось, чтобы при нем было ружье. Пиф-паф — все летят вниз. Раз, два, три, и он выиграл мишку. Но они снова вскочат к услугам следующего посетителя.
Он сел напротив — само внимание. Он знал: если мать предлагает ему присоединиться ко взрослым, значит, обсуждаются Важные Вещи.
Сенатор говорил о президенте. Он редко говорил на какие-либо другие темы. Президент для сенатора — тот белый кит, которого он будет преследовать до самой смерти и даже за гробовой доской.
— Было бы упрощением сказать, что он хочет стать диктатором. По правде говоря, я не думаю, что он знает, чего хочет. Слава богу, у него нет генерального плана. Но все его импровизации, все его жесты говорят о том, что он хочет сосредоточить в своих руках всю полноту власти.
— А зачем ему это? — Диана Дэй, говорившая редко, зарделась; она явно поразилась самой себе, но привела в восторг отца; он просиял.
— Такой уж это человек! — молвила миссис Сэнфорд.
— Я хотела сказать, — Питер заметил, что Диана чуточку заикается, — что он, похоже, убежден в своей правоте, как в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он должен был дать людям работу.
— Сплошное тщеславие! — воскликнула миссис Сэнфорд, связывая эту свою реплику с предыдущей, как будто Диана и не говорила вовсе. — Эта манера запрокидывать голову, эта отвратительная ухмылка! А все потому, что он калека, — решительно добавила она. — Каждый знает: у него поражен мозг.
— Все это не так просто. — Сенатор Дэй покрутил свой бокал сперва по часовой стрелке, потом против. У Питера еще не прошла боль в чубе. — Диана, — сенатор загадочно улыбнулся дочери, — я имею основания полагать, что ты тайная сторонница Нового курса.
Девушка покраснела до корней волос, на ее глаза навернулись слезы. Хотя Питер знал Диану всю свою жизнь, он никогда не слышал от нее ничего, кроме одной-двух светских фраз. Он всегда считал ее глуповатой дурнушкой и безжалостно отвергал. Но теперь он заметил у нее под мышкой застежку молнии, мысленно расстегнул ее и увидел… Нет, он в самом деле сходит с ума. А не такая уж она дурнушка, подумал он, глядя на повзрослевшую Диану; только чересчур застенчива.
— Я не считаю, что Рузвельт настолько уж плох, — сказал сенатор.
— Плох! — миссис Сэнфорд добивалась наибольшего эффекта повторением в другом ключе — и часто другом значении — одного-единственного слова.
Но сенатор знал своего конкурента. Он продолжал:
— Хорошее и плохое, разумеется, понятия относительные. Я лично нахожу его куда более беспомощным, чем принято думать. Он очень высоко вознесся. — Питеру подумалось о молнии, ему послышался гром за тяжелыми шторами и розово-красными кирпичными стенами, и он вспомнил о бассейне… Он отчаянно пытался сосредоточиться на том, о чем говорил сенатор. — С тех пор исполнительная власть усилилась, а законодательная и судебная — ослабли.
— Так ведь они сами в этом виноваты, п-папа? — Диана чуть споткнулась на последнем слове.
Сенатор утвердительно кивнул.
— В известной мере, да. У нас нет сейчас таких лидеров, какие были в те времена, когда я впервые пришел в сенат. И хотя в некоторых отношениях я доволен, что Олдричи ушли в прошлое…
— Мне нравится сенатор Бора, — миссис Сэнфорд беглым взглядом окинула комнату, дабы убедиться, что гости общаются, смеются, сплетничают, как им и положено.
— Теперь поговаривают о том, что при нашем образе правления это неизбежный процесс. Я так не думаю. — Питер отдавал себе отчет в том, что с той минуты, как внимание матери переключилось на гостиную, сенатор обращается непосредственно к нему, и он смешался — ведь он теперь единственный, кому предназначена вся эта мудрость и снисходительность.
— Видите ли, я полагаю, что наш образ правления — лучший из всех когда-либо придуманных. Во всяком случае, в своем первоначальном виде. И когда президент забирает в свои руки слишком большую власть, конгресс должен осадить его и восстановить равновесие. Пусть только он попробует зарваться, тогда я… — Длинная белая рука резко метнулась в сторону Питера, и он вздрогнул, словно в самом деле то была рука тирана, хватающая власть. — Мы должны… — Другая рука сенатора, твердая как нож, точно отрубила по запястье руку тирана. Вот она, власть, холодея, подумал Питер. Но сенатор, к счастью, был слишком искусным лицедеем, чтобы кончить на столь высокой ноте. Он снял напряжение шуткой.