День да ночь
Шрифт:
– Секретные они, тайно помогают, - объяснил Бабочкин.
– Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.
– Почему скрываются?
– не мог понять Лихачев.
– Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?
Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:
– Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора.
Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял - глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.
Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:
– Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?
Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:
– Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.
– Ты чего шепчешь?
– спрашивает он, но шепотом.
– Чтобы никто не услышал, - отвечаю я потихоньку.
– Ты надо мной шутки шутить вздумал!
– вроде бы заорал он, но опять шепотом.
– Я тебя научу, как шутки шутить!
Я не понимаю, чего он на меня сердится. Если разговор не секретный, так чего он шепчет? А если секретный, так чего злится, когда я шепчу?
– Никак нет, - говорю.
– Вы ведь по-тихому... вот и я... для сохранения тайны.
Он аж зубами заскрипел:
– Это я голос сорвал, с вами, обормотами, разговаривая! А тебя, Опарин, я насквозь вижу!
Опять, значит, я в кон не попал. А он жмет:
– Куда пушку девал? И без шуточек!
Я уже во весь голос разговариваю. Нужен он мне, чтобы шутить с ним.
Рассказываю ему, как дело было, со всеми подробностями. А он записывает. Я кончил, а он велит мне все снова, с самого начала. Я повторяю, а он пальцем бумаге водит, проверяет, правильно ли я говорю. Ну, придумал! Я же не помню точно, что в прошлый раз говорил. Я же не могу слово в слово. Вроде бы, пронесло... Видно, все у него сошлось. Но он опять зашипел:
– А теперь расскажи правду!
Какую я ему еще правду рассказать могу? Так мы с ним часа три канителились. А может, и больше. Он и кулаком по столу стучал, и повторял все время, что насквозь меня видит... Тоже мне рентген нашелся. А что до мата, то он все, что мне на службе по фронтовой норме, на полгода положено, за три часа выдал. Потом вдруг притих, вроде ласковым
– Если ты все правду говоришь, то пушка там, на месте, стоять должна. Так?
– Конечно, - отвечаю.
– Кому она такая нужна? Металлолом.
– Собирай свою команду барахольную, и тащи ее сюда.
– Зачем?
– спрашиваю.
– Она никуда не годится.
– А затем, - отвечает, - чтобы доказать, что ты правду говоришь и не оставил врагу боевое орудие.
– Там же фрицы, в деревне, как мы ее оттуда утащим?
– Нет там фрицев, - говорит.
– Выбили из оттуда.
Ему лучше знать, может, и выбили.
– Дайте машину, - прошу.
– Далеко тащить пушку на горбу. В ней больше тонны.
– За машину, - говорит, - я с тебя отдельно спрошу. А вытаскивать будешь сам, на горбу и рысью. Двигай!
Пошел я свой расчет искать. Нашел. Рассказал им про особиста с рыбьими глазами, и что придется идти пушку вытаскивать. Они, конечно, не обрадовались. Но приказ, хотя и дурацкий, выполнять надо. Так что потопали.
С километр до той деревни не дошли. Слышим: там из автоматов ударили. Потом пушка пару раз рявкнула. И тридцатьчетверка оттуда выскочила, фугует что есть мочи в нашу сторону. Мы, конечно, остановились, ждем, что дальше будет. Танк возле нас тормознул, из башни танкист высунулся.
– Вы куда, братья-славяне? Жить надоело?
– И матюгом нас, чтобы поняли, как жить хорошо.
Мы поняли. Но объясняем, что послали нас вытаскивать орудие.
– Так в деревне фрицы!
– И, чтобы было понятно, какие там фрицы засели, по ним прошелся с глубоким понятием.
– Нам сказали, что выбили их.
– И нам сказали. Послали танк вытаскивать. Кто сказал, пусть и вытаскивает.
– А уж как досталось тем, кто посылал вытаскивать... вспомнить приятно... Жалко нашего СМЕРШа там не было. Ему бы это очень полезно послушать.
– Садись, братва, на броню, - командует танкист.
– Поехали докладывать нашим придуркам. А то они, глядишь, еще кого-нибудь пошлют.
И вернулись мы. На танке, но без орудия. Побрел я опять к смершевскому капитану. Доложил, что в деревне фашисты, танкистов в свидетели привел.
Он на меня прищурился и молчит. Соображал, видно, что со мной сделать. Потом взял с подоконника ножницы, маленькие такие, подошел ко мне и давай лычки резать. Все начисто срезал и шипит, как змеюка:
– Иди и доложи своему начальству, что больше ты не сержант и не командир орудия. До конца века своего будешь рядовым. Вышел ты у меня из доверия. Значит, вышел из доверия у нашего социалистического государства. И учти, у меня помощников много, за каждым твоим шагом теперь приглядывать будут.
– Еще вызывал?
– спросил Бабочкин.
– Кто его знает, может быть, и вызывал бы еще. Только его скоро после этого куда-то перевели. На повышение.
* * *
– Провернем твою идею, - сообщил старший лейтенант.
– Устроим фрицам фейерверк.