День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

– Какая там армия? Зачем она нужна будет после войны? Ну останется, так малюсенькая...
– Лихачев свел руки и показал, какая малюсенькая останется армия.
– Главное: ни тебе бомбежки, ни артобстрела, ни танков. Умирать никто не будет.

– Это ты загнул, - не согласился Опарин.
– А старики?

– Так то старики. Они старые. Все остальные будут жить.

– От болезней тоже умирают, - напомнил Дрозд.

– Болезни - это тебе не пули и не осколки. Чего от них умирать. Поболеет человек и выздоровеет.

–

Мне тоже такое иногда думается, - поддержал Ракитин, - что от болезни человек вообще не может умереть. Интересная жизнь будет.

– И каждый день в кино можно будет ходить, - внес Опарин свое, личное.

– В кино ты пойдешь, это я понимаю... А что ты еще делать станешь, когда домой вернешься?
– спросил Ракитин.

– Я?.. Я, первое дело, лошадь куплю. Все деньги соберу, чего не хватит, одолжу и куплю, - не задумываясь, сообщил Опарин.
– Мечта у меня сейчас такая - лошадь купить.

Товарищи с интересом глядели на Опарина. Решили, что разыгрывает. Лошадь он собирается купить... Хочет, чтобы его расспрашивать стали. А спросишь, он такое ответит, что потом утираться придется. У Опарина не заржавеет.

Самым смелым и самым любопытным, оказался Лихачев. Спросил осторожно:

– Какую лошадь?

– Белую.
– Опарин задумался, смотрел куда-то в сторону, недоверчивых взглядов товарищей не замечал.

– Зачем тебе белая лошадь?
– осторожно, как минер, продолжал, чуть ли не на ощупь, Лихачев. Остальные прислушивались, ждали, чем кончится.

– Так ведь народ только первые дни после Победы гулять будет. Потом опять вкалывать станут. Мне из дома пишут: жрать нечего, изголодались все и обносились. Зимой топить нечем. А холода у нас - будь здоров! И раненых много, покалеченных. Тяжело люди живут, тоскливо всем.

– Лошадь тебе зачем?!
– теперь и Дрозд осмелел.
– Дрова возить?
– Лихачев первым прошел опасное место, теперь и другие могли.

Опарин будто не слышал Дрозда. Он осторожно пощупал фингал под левым глазом. Опухоль вроде бы не увеличилась, но и не уменьшилась. Левым глазом он по-прежнему почти ничего не видел. И горело, жгло, как огнем.

– Я вечером, после работы, умоюсь, оденусь во все чистое, - продолжил он, - сяду на белую лошадь и поеду по улице. Лошадь с ноги на ногу переступает, как танцует. Головой взмахнет - грива развевается. Я сижу в седле, как на параде, и с каждым, кого встречу, вежливо здороваюсь по имени-отчеству. Все будут останавливаться и смотреть: до чего красиво - человек на белой лошади едет. И не какой-нибудь генерал, не циркач, а Петр Павлович Опарин с этой же улицы. И людям сразу легче станет, потому что красиво. И пацанов катать стану. Это какая же им радость...

– Здорово!
– признал Бабочкин.
– Только где ты в городе лошадь держать станешь?

– Запросто. У нас на Форштате многие до войны лошадей держали. Ломовые извозчики. Дрова возили, грузы разные. Платили налог и держали.

–

Где это город такой Форштат?
– спросил Дрозд.
– Что-то я не слышал.

– Не город это. Город у нас Чкалов. Прославленный летчик, в честь его назвали. А у нас дом на Форштадте, пригород так называется, окраина. Вроде в городе живем, а на улице трава растет, козы ходят. И мы ходим вместе с козами. Коров тоже кое-кто держит. Здесь, на улице и пасутся. Лошади раздолье. Работать на ней не буду, значит и налог не должны брать. Я опять на завод пойду, токарем. А лошадь для красоты и всеобщего удовольствия.

– Разрешат?
– усомнился Дрозд.

– Должны, - сказал Ракитин.
– Для красоты должны разрешить. Тем более фронтовик и орденоносец. Ты, если что, в военкомат иди. Там помогут.

– Пойду, если что, - подтвердил Опарин.
– Лошадь непременно заведу. Я ведь не для себя стараюсь. Я для всех.

– А кем ты будешь после войны?
– спросил Бабочкин у Лихачева.

Интересный получался разговор и просыпалась у Бабочкина душа газетчика, которому все надо знать.

Лихачев с ответом не спешил. Мог и вообще не отвечать. Все, кроме Бабочкина и Дрозда, знали, что станет Лихачев художником.

– Я?
– наконец отозвался он.
– У меня все просто...
– Лихачев посмотрел направо, где старший лейтенант Кречетов осматривал окопы да гонял своих орлов. Потом на покореженную машину.
– Да, просто, - повторил он.
– Очень даже просто.

– Телись!
– подстегнул его Опарин.
– Тебя как человека спрашивают, а ты не мычишь и не телишься. Художником будешь, так и скажи!

– Почему художником?
– с недоумением широко распахнул голубые очи Лихачев.
– Ничего подобного. Шоферить я буду.

Это становилось интересным. Лихачев собирался стать шофером. Даже Бакурский, никогда не участвовавший в подобных разговорах, подошел поближе и прислушался.

– Брось ты, - не поверил Ракитин. Кто лучше других знал Лихачева, если не он.
– С чего это ты такое надумал? Такое только в наказание себе и людям придумать можно.

– Так я и знал, что не поверите. А куда мне еще деваться?

Глаза у Лихачева стали грустными, а голос тусклым. И тон обреченный, как у человека, который попал в западню и знает, что ему оттуда не выбраться.

– Куда, куда!
– Для Афонина Лихачев был художником. И больше никем стать не мог.
– Рисуешь ведь. Вот и рисуй свои картины.

– Мне и самому живопись бросать не хотелось, - признался Лихачев.
– Но вы ведь видите, что никуда мне от старшего лейтенанта не деться. Очень он упорный и что решит, то непременно сделает. Относится он ко мне, как отец родной: хочет из меня полезного для общества человека сделать. Сколько я ни волынил, выучил меня машину водить. Не особенно мне это дело нравилось, но, согласитесь, профессия солидная и перспективная.