День да ночь

Исхизов Михаил Давыдович

– Профессия хорошая, - согласился Афонин.
– У нас в горах шоферов уважают. Но ты художник. Водить машину можно каждого научить, а рисовать мало кто умеет.

– Я к машине, кажется, уже привыкать стал, - Лихачев помолчал, видно, прикидывая, насколько он привык к машине.
– Да, стал привыкать, в основном. Мне, кажется, начинает нравится эта работа. И потом, не могу подвести старшего лейтенанта. Хороший он человек. Накормил нас всех. Два раза. Приказал сержанту, чтобы дал мне танк подбить.

– Хороший, это верно, - согласился

Опарин.
– Только зачем так сразу решать? Профессия, это судьба. Вся жизнь от нее зависит. И каждый должен своим делом заниматься. Я токарь, а Афоня охотник. Так не пойду же я ни в какие охотники, а он в токари и не пойдет. Как, Афоня, пойдешь в токари?

– Не пойду, - подтвердил Афонин.
– Зачем мне в токари идти, если я охотник. А ты, Лихачев, художник. Чего тебе старший лейтенант? Закончится бой, он к себе поедет, мы своей дорогой. Никогда больше и не встретитесь.

– Это ты так думаешь. А меня судьба с ним связала. Куда он - туда и я. И дальше так будет. Я знаю. Ты что, в судьбу не веришь?

– Не особенно, - признался Афонин.

– Я верю. Чувствую, что постоянно буду с ним встречаться. Никуда мне от него не убежать. Придется мне быть шофером.

Прозвучало грустно и убедительно. Даже Ракитин поверил.

– Тебе матчасть надо получше изучить, - посоветовал он.
– С матчастью у тебя слабовато. И в вождении потренироваться, как следует.

– И я об этом думаю, - согласился Лихачев.
– Волынил, столько времени потерял. Теперь придется наверстывать.

– Пока война кончится, наверстаешь, - подбодрил его Бабочкин.

– Да, - согласился Лихачев.
– Только на это и надеюсь. До конца войны надо и технику хорошо освоить, и вождение.

– С художничеством как будешь, совсем бросишь?
– Не нравился Афонину такой поворот в жизни Лихачева.

– В свободное время. Ты ведь слышал. Старший лейтенант сказал, что в свободное время можно будет рисовать.

– Никогда не думал, что ты, Лихачев, шофером станешь, - признался Опарин.

– Я? Шофером?!
– удивился Лихачев, как будто он впервые услышал такое. Как будто он только что сам не утверждал именно это. И недоумение, прозвучавшее в его голосе, было столь же искренним, сколь искренне звучало несколько раньше утверждение, что ему начинает нравиться работа шофера.
– Да ни в жисть!

Даже Опарин несколько растерялся. Что говорить об остальных...

– Ну народ собрался, - Лихачев с удивлением оглядел товарищей простодушными голубыми глазищами.
– И пошутить нельзя. Это же я развлекал вас.

– Мастер!
– Опарин восхитился.
– Здорово у тебя, Лихачев, получается. Знаю ведь, что верить тебе нельзя, а каждый раз попадаюсь. Это я из-за твоих глазищ.

Ракитин тоже на розыгрыш не рассердился и даже остался доволен:

– Вот и хорошо. Я уже, откровенно говоря, стал беспокоиться за наш автомобильный транспорт. Ты бы, наверно, половину его угробил.

– Тоже мне, транспорт, - фыркнул Лихачев.
–

Я что, псих, чтобы посвятить свою цветущую молодость, мудрую зрелость и почетную старость этим консервным банкам?! Видеть пейзажи только через грязное лобовое стекло?! Здесь же никакой фантазии! И руки, и обмундирование пачкаются только в черные и серые тона. Разве может человек красиво жить, если он выпачкан только в черный и серый цвета? Вы бы посмотрели, какой я с палитрой в руке! Какой я у мольберта! Все цвета радуги!.. Да что там радуга?! Это фейерверк на День Воздушного Флота! Это невозможная, не существующая в природе гамма цветов... Солнце, луна и звезды, все вместе, как на новогоднем карнавале!

Красиво у Лихачева получалось. Солдаты заслушались.

– А что ты будешь рисовать?
– прервал молчание Бабочкин.
– Войну?

– Нет, войну я рисовать не стану. Когда рисуешь, радуешься, получаешь удовольствие. А война страшная. Ее нельзя рисовать. Все время видишь смерть и думаешь о смерти. На прошлой неделе комбата Лебедевского убили, и почти вся наша батарея там осталась. А сегодня Соломина. Рисуешь человека, он улыбается, а смерть у него за спиной стоит. Не буду я войну рисовать. Жизнь рисовать буду. Пейзажи, цветы, детей...

– С Лихачевым все ясно. А ты, Дрозд, кем собираешься после войны работать?
– спросил Ракитин.

Надо было и у новенького спросить. Дать почувствовать, что он теперь здесь свой. Ему после такого разговора и в бою легче будет.

– Не знаю, - признался Дрозд.
– Ничего придумать не могу. Я до войны еще не работал, в школе учился. И, кроме хорошего почерка, никаких способностей у меня нет, - с грустью сообщил он.

– Все-таки, - Лихачеву стало интересно, кем собирается стать этот Дрозд.
– Раз думал, должен был что-то сообразить. Хотя бы приблизительно. Над чем ты думал?

– Ни над чем так, чтобы точно, не думал, - объяснил Дрозд.
– Но хотелось бы такую работу, чтобы чистая. В кочегары не пойду.

– Раз ты теперь член нашего расчета, то должны мы о тебе позаботиться, - решил Опарин.
– Сейчас подберем тебе подходящую профессию.

– Точно, - согласился Лихачев.
– Не имеем морального права бросать товарища. Профессий много, выбрать хорошую трудно. Не стоять же тебе, Дрозд, как витязю на распутье.

– Он у нас временно, - напомнил Афонин.
– Это вроде меняет дело.

– Ничего не меняет, - не согласился Лихачев.
– Может, он еще и не вернется в этот свой штаб.

– Почему не вернусь?
– о таком Дрозду и думать не хотелось.

– Откуда я знаю? Важен сам принцип. А в принципе масса вариантов. Самый простой: в штабе найдут себе другого писаря, а тебе дадут возможность покрыть себя славой. Ты что, не хочешь покрыть себя славой?

Покрыть себя славой Дрозд хотел. Только способ, которым предполагалось это сделать сегодня ночью, казался ему не особенно привлекательным. Но сказать такое он не мог.