День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)
Шрифт:
Жизнь каждого! Позорное наследие советского детства! Что жизнь – незыблема, что человек – нужен, что – что бы ни случилось! – ты очнешься, увидишь удивительные синие глаза, вздрогнет от неожиданности медсестра, крики в коридоре: радость-то какая! пришел в себя! – и останется лишь задать вопрос: какое сегодня число? – чтобы скорей понять, сколько тебя не было, что успели сделать без тебя на укладке бетона в плотину, поторопиться вернуться к победам – какая, на хрен, реклама страховой компании это может заменить?!
Кому нужна вся твоя жизнь? Да кто тебя должен спасать? Ты сам кого-нибудь спасал, терпя, через силу, за свои средства? Нет? Так что, если не повезет, – или рассовывай по карманам ближних деньги, или ложись и тихо подыхай, косясь
Даже дозировка, по сколько и когда глотать, отгораживаясь от гриппа, – и та в мобильнике, в «черновиках»!
А сколько буханка черного? Рублей двадцать? А бензин? Плачу за бак больше тыщи, делим на емкость бака… А какая емкость бака? Бесполезно.
Не помню. Ничего. День свадьбы? Нет. Первую зарплату? То же самое. Не помню, сколько троек в дипломе, вес новорожденных – нормальный какой-то вес. Только взятки – кому и сколько. На сколько договаривались. И сколько пришлось платить.
Возможно, цифры хранят только нужное, то, что нужно по-настоящему. То есть главное. То есть почти ничего.
Я прислушался. Всмотрелся. Ощупал. Телевизора нет, не положишь щеку на подушку. А, вон оно что случилось – я попал в самого себя. И огляделся после длительного отсутствия. Как-то пустовато здесь. Да и не скажешь, что простор. Ну-ка… Да нет, и эти ходы никуда не ведут. Вот только это, это и всё. И мало следов пребывания. Не скажешь, что обжитое место. Давно поклеенные обои и немного мусора посреди. Съестным не пахнет. Мыслей нет. Не то что лишних, а… Жизнь как-то выстроилась, что нет поводов думать и запоминать. Пропали цифры. Но ведь были.
Я (нет здесь паутины?) двинулся в угол, туда, где прыщавое первоначальное время, где инет назывался Большой советской энциклопедией и я помнил группу крови, номера десяти в/ч, номер паспорта, номер военного билета (любимое многочасовое чтение, глубочайшая, неоднозначная книга!), три почтовых индекса и один подъездный код – уедут же ее родители когда-нибудь на дачу. Невыносимо глупо иметь дачу и не выезжать на каждые выходные!!!
Первый гонорар (6 р. 40 коп., приходили такие бумажные жизнерадостные квитки с хорошо различимой чернильной цифрой), футбольные счета (греки с нашими, 1–0, последние в жизни не кладбищенские слезы), расписания телепрограмм (21:45, кино «по четвертому», где посреди польской исторической драмы можно было увидеть голую женщину в бане), мороженое (по шесть, девять, пятнадцать, восемнадцать и двадцать две!), стакан семечек с железного подноса у горбатого деда (десять, это он потом поднял до пятнадцати!), мяч «кубышками» (ну, самый минимум – двадцать два рубля!) и номера телефонов – людей и мест, еще как! – я их знал!
Эти телефоны-автоматы… Они располагались либо под пластмассовыми скорлупками на салатовых стенах учреждений, исписанных и исцарапанных диктуемыми номерами, либо в уличных будках, спасающих от дождя; встретить посреди ночной, панельной, страшной пустыни эту заледеневшую будку, поднять трубку и услышать густой, громкий гудок, подтверждающий силу цивилизации и общую надежность жизнеустройства – заботятся о тебе…
Они (толстые, серые, с металлическими пластинками на брюхе с выгравированной «информацией», провод обмотан стальной проволокой) кормились двумя копейками – «двушкой» или «одна плюс одна», поиск «двушек» стоил порой немалых трудов и требовал удачливости, и в трагический момент, когда мольбой обретенная у единственного прохожего «двушка» проваливалась, а нужный, даже еще не опознанный, голос обрывали частые воспаленные гудки, аппарат получал страшный и бесполезный удар кулаком. В более ранний период, когда еще жили мамонты, в уличных телефонах встречались обнадеживающие пещерки для возврата денег, и первым делом палец проктологически отправлялся туда, и приятные неожиданности случались!
Если номер оказывался занят или равнодушные твари цедили «перезвоните позже», приходилось откатываться волной и совершать акульи нетерпеливые движения по кругу, и сколько раз я победно вешал трубку на рычаг:
Но (вдруг заметил) – началось не с цифр. Первыми пропали птицы. Лет двадцать не видел снегирей. Может, живут только в лесу, экология? Не, точно помню: прыгали по изрубленной мясницкой колоде у подъезда родной хрущевки в двенадцати кэмэ от крупнейшего химкомбината Европы. И синиц не видно. Синицы, желтая грудь, криво прилипавшие к подоконникам поближе к ломтикам сала, – точно были. И сороки. Хотя реже. Да где теперь они?!
Ни разу не видел аистов, жаворонков, соловьев, зябликов, куликов, журавлей, малиновок, клестов, стрижей, дроздов, цапель, каких-нибудь удодов, да и чижей! И голосов не слышал. Какая птица как поет? Ведь каждая птица как-то по-своему поет, так? Да, еще исчезли деревья. Клен, липа, дуб, тополь, береза, елка пока тут. Но осина? Ясень? Пихта, кедр или платан? Ольха, ракита? И мн. др.? И это уже не нужно для выживания? Достигнув трех лет, барышня Екатерина дала мне понять, что я не знаю цветов. Растений. Ноль. Розу, ромашку знаю. Ну, а всё многомиллионноликое остальное? Какая-то трава с цветами. Может, есть уже японский определитель с кнопочкой?
Пропали насекомые. Так называемые жуки. Кто из них клещ? Камни. Они ведь разные бывают. Сердолик там. Агат. Пропали цвета. Багряный. Цвет морской волны. Какой это – бирюзовый? Что за рдяной? А свинцовый? Охра? Воронового крыла? Незачем! Пропали запахи. Вкусы. И, бессмысленно набычившись, стоишь посреди Египта в окружении неизвестных птиц, и ветер сносит как бы розовые лепестки с чьих-то веток.
Вот, проследив цепочку, – за цифрами следом спрячутся, перестанут жить, снимутся и откочуют в ночь книги: настоящие уже ушли, редко встречались, долго ждались и сперва пересказывались в песочницах и вечерних беседках, а только потом на день или три их вручали почитать – коричневые, ветхие, немые обложки, затертые до потери автора и названия, начало – огрызком семнадцатой страницы. Обугленные, осыпающиеся лохмотьями, их корешки скрепляли полоски синего дерматина – я помню эти книги наизусть, в том смысле, что помню главное. Их не выпускали из рук до последней страницы, в них главенствовали люди, пожизненно затвердевшие в своей доброте, в них побеждали герои и скромные красавицы до гроба ждали любимых, нет выше счастья: я читаю это впервые – молодой гасконец едет в Париж, впереди – всё, включая жизнь.
Я поднял свои щупальца и потрогал головную часть, покрытую волосяным покровом: через что утекло это вот всё?
Хотя чего жалеть? Ненужное отмирает, хлам, всюду кнопки. Позвоночных в ходе эволюции вытеснили кнопочные. Надо знать, куда нажимать, всё остальное – выбросилось. И иметь копейки, чтоб оплачивать напряжение в сети. Главный вопрос «Международной панорамы»: куда нажимать?
«Знаете, куда нажимать?» – так спрашивают, когда просят запечатлеть, как мы улыбаемся, прыгаем, любим друг друга, – поработать ангелом.
Не врали, вот и коммунизм – каждый на пособие может узнать всё что хочет; увидеть на изображениях высокого качества всё что хочет; на очереди «почувствовать» – это скоро доработают: наденешь обруч на башку, ляжешь в своем отсеке в улье и чувствуй себя кем хочешь. И особенно – с кем.
Новые очертания, выходит, теперь у людей. Кнопки высвободили время от идиотизма труда, которое оказалось как-то нечем занять, «каждый» наконец-то откололся от «каждого», поплыл островом, но – необитаемым. Зачем теперь идеалы (кнопки есть!), добрые поступки, правда какая-то, общественные переживания, тепло, холод и написание зла с большой буквы – ничего не делай, из тебя и так вычтут подоходный, и всё как-то там устроится вообще как бы типа само. От тебя требуется лишь раздельно выбрасывать мусор (слушай, изучи правила утилизации аккумуляторов и градусников!), и подбирать в пакет дерьмо четвероногих питомцев, и помнить ИНН – но я-то не делаю даже этого!