День рождения женщины средних лет

Кабаков Александр Абрамович

Что с ними стало в тот вечер, я не знаю – я уже был внутри.

Мы сидели за голубыми пластиковыми – очень, очень современными – столами и слушали пока записи Дэйва Брубека, звук был выведен с магнитофона «Маг-8» на две колонки, созданные известным в городе умельцем из материалов, украденных на п/я 201. Только черный дерматин, которым он оклеил колонки снаружи, был куплен в хозмаге на Короленковской. Пока мы слушали Брубека, музыканты готовились: барабанщик возился со своей установкой, чуть передвигал, примериваясь, педаль, саксофонист мудрил над мундштуком, пианист снимал со старенького пианино передние панели, чтобы звук был сильнее...

Я

помню имена всех этих ребят, их лица; я помню голубые столы, железный серый ящик магнитофона; я чувствую жир бриолина на своих волосах и скользкое прикосновение к шее воротника нейлоновой грузинской водолазки; я слышу Брубека; я слышу тему, с которой примерно через полчаса начинают музыканты... Прошла целая жизнь, давно взрослыми и даже не очень молодыми стали те, кого еще и на свете-то не было, когда в кафе «Чипполино» я слушал джаз, а наутро ехал в университет, хотя стоило бы, конечно, после бурной ночи не ходить, тем более что только лекции, три пары, спокойно можно было не ходить, но после лекций объявлено было комсомольское собрание потока о стихах Есенина-Вольпина, книге Эренбурга «Люди, годы, жизнь» и других явлениях, которые следовало осудить. Гуманитарные факультеты уже осудили единодушно, и теперь очередь дошла до нас – до мехмата, физфака и физтеха.

Собрание мы с приятелем сорвали. Была куча неприятностей, едва не вылетели из университета. Джаз-клуб вскоре прикрыли, потом открыли снова, снова прикрыли – и в конце концов разрешили даже джазовые фестивали.

Я, наверное, никогда не пойму людей, мечтающих вернуть молодость или хотя бы ту жизнь, которая была тогда. Если вернешь – о чем будешь так грустно и счастливо вспоминать?

Соединение русского языка с народным умом дает потрясающий результат. Например: «Дуракам закон не писан».

Обратите внимание – это надо понимать не в том смысле, что для очень глупых людей сделаны исключения в законодательстве, а в том, что они сами их для себя делают. И сами придумали анекдот о привилегиях, помните? Разрешается переходить на красный свет, стоять под стрелой, заплывать за буйки...

Похоже, что мы все не очень умны.

Замечаю в себе почти уверенность, что на меня не распространяются многие физические и ряд исторических законов. То же самое замечаю во многих соотечественниках. Европейцы же и американцы производят впечатление твердо знающих, что каждый подпадает под общее правило. Вероятно, поэтому они верят в кредит, ждут зеленого на переходах и предохраняются от вируса иммунодефицита человека.

Отечественной натуре всё это равно противно. Другие не успеют, а я проскочу...

Глубокая и искренняя вера, что закон всемирного тяготения придуман из вредности и его можно обойти, если исхитриться. Все умрут, но я-то вряд ли...

Ожидание счастья просто так, вечной любви вопреки дурным зубам и мерзкому характеру, таланта, который невозможно пропить. Всем несдобровать, но я же меру знаю...

Нездоровый образ жизни, содержание вредных компонентов в воздухе, всего в три раза превышающее норму, предупредительный выстрел в голову и контрольный в случайного прохожего – это всё происходит с другими. Да, открываю дверь, ничего не спрашивая, но ведь жив до сих пор...

Любая попытка сохранить нашу собственность, наше здоровье и нашу жизнь воспринимается как самое жестокое ограничение свободы. Лагеря, цензуру и введение танков мы еще можем вынести. Но замечание гаишника за превышение скорости на гололеде! Да пусть сам

подышит, а я и не такой ездил...

Поскольку же народ мы коллективистский (по родной терминологии – соборный), то сложение веры в исключительность каждого с ревнивым желанием одинаковости всех порождает убежденность в нераспространении мировых правил на нашу зону неустойчивого земледелия. У нас особый путь! На красный, под стрелу и за буйки.

Нам не писан закон.

Ну-с, как угодно, господа. Пошли на красный.

Удивительные истории неравномерно распределяются по временам года.

В январе они вполне возможны – некоторая мистика двух новогодий (одна из многих русских мистик). Потом идет длинный плавный спад – до начала лета, когда безумие жизни разыгрывается, как шторм при ясном небе. Однажды видел такое в Адлере: сияло солнце, душное безветрие влажным горячим полотенцем – как после парикмахерского бритья – окутывало лицо, а по морю ходили жуткие горы, бешеная пена грязными клочьями летела, и огромный обломок бревна тоже летел к испуганному берегу... Дальше опять успокоение – вплоть до августа-сентября, а потом снова подъем, и в октябре, как и положено в диапазоне месяца вокруг дня рождения, со мной происходит всё. Как известно, тяжелые болезни и даже окончательное избавление от них очень часто приходятся на месяц вокруг даты рождения – еще одна мистика, не только причем русская. А там снова к Новому году...

Впрочем, все это вздор, поскольку правила такого рода чисто индивидуальные и распространяются строго на одного.

А начал я об этом к тому, что именно в конце мая шестьдесят третьего года я сдавал последний экзамен весенней сессии – теория функций комплексного переменного, ТФКП. Совершенно чудовищный предмет, на экзамен разрешалось легально приходить с учебником толщиной в полтора кирпича, и вместе с доцентом мы пытались по ходу дела что-нибудь понять... Ситуация осложнялась тем, что я мог получать либо повышенную стипендию (при всех пятерках в сессии), либо никакой: для получения обычной стипендии требовалось представить справку, что в семье приходится меньше тридцати рублей на человека в месяц, а у меня приходилось (при военном папе) больше; для повышенной же справки не требовалось. Между тем с первого раза эту клятую ТФКП я сдал на четверку, что лишало меня стипендии за все летние месяцы, то есть двадцать пять на три – семидесяти пяти рублей. Я уговорил Володю (самого молодого доцента нашего мехмата) принять пересдачу...

И сдал, надо сказать без скромности, на настоящую пятерку. Поскольку в ходе ответа вдруг понял то, о чем говорил.

Сдавши, вышел из корпуса и почувствовал – устал все-таки – неодолимую тягу присесть на широкие ступеньки этого нашего корпуса номер три, где в основном учились химики и биологи, но в очумении сессий сдавали экзамены и мы, и даже добросердечные шатенки с романо-германского, что по окончании очередного экзамена создавало дополнительные удобства...

Итак, я присел на ступеньку.

Жарко, пробиваясь сквозь уже нагретые кроны каштанов (дело было на Украине, не в Украине, прошу заметить, а именно на), светило солнце, и ступенька, выщербленная, даже полуразвалившаяся, была теплой. По асфальту ползли колеблющиеся тени листьев. Не оглянувшись, сбежала по ступенькам, чуть вибрируя, филологическая подруга по прозвищу White Horse (по имени продававшегося по семь восемьдесят никому не известного виски, а также в связи с цветом волос и общими размерами). Стало совсем жарко, и я потерял сознание.