День рождения женщины средних лет

Кабаков Александр Абрамович

Однажды женщина пришла в партком (дело было при парткомах) жаловаться на мужа. Совсем, говорит, обнаглел. Раньше был порядочный, я его пошлю – он извиняется. А тут я ему как-то довольно чистой тряпкой по наружной части лица нечаянно от нервов попала, так он разорался, как всё равно правозащитник какой, и дверью грубо хлопнул. Говорит, что ночевал на вокзале, но есть сведения, что руководствуется не нашей моралью.

Ну, вконец разложившемуся впаяли, естественно, без занесения, но потом секретарь ему, когда перекуривали, сказал тихо: мол, вмазал бы ты ей раньше, как положено, и развелся бы год назад, теперь бы уже взыскание сняли. Вон посмотри, какие у нас в хозчасти ходят... И ласковые...

Всё

это грустно. Обидно, что вековой опыт отлился в чеканную формулу: кто тянет, на того и валят. Однако природу человеческую не переделаешь. И поэтому, подставляя еще даже не левую, а правую щеку, будьте уверены, что огребете по обеим, и обижайтесь только на себя, и, принадлежа к самому терпеливому народу в мире, достойно принимайте награду за терпение.

У меня приятель один был, музыкант. Он в самый разгар существования выездных комиссий как-то просочился на гастроли по Латинской Америке. Бразилия, Аргентина, Перу даже какое-то... Вернулся. Браслет купил, джинсы бархатные клеш. Ну, рассказывай, стали мы приставать, как там, в Венесуэле? Инки, самба? Фавелы? Или фавелы где? Он задумался, закурил, браслетом позвенел... И говорит: что касается Латинской Америки, то я вам так скажу – наш народ самый терпеливый.

Однако мягкость и терпение на самом деле качества очень дурные. И опасные для тех, кто ими пользуется. Немягкие, идущие в дверь первыми – с теми проще. Всегда знаешь, что они своего не упустят и твое прихватят, и хорошо, если, переступая через тебя, достаточно высоко ногу поднимут. И ты готов ко всему. А с мягкими плохо. Терпят, совестятся, уступают, несут крест... Да вдруг дверью-то как хлопнут! Так что вся вешалка на пол...

Истинно говорю вам: будьте взаимно вежливы.

Примерно половина наших действий бессмысленны, остальные приносят вред нам самим. Как много на свете вещей, которые мне совершенно не нужны (цитата не помню из кого)...

Если хорошенько подумать, то в марте необходимо только вот что: доехать на метро или троллейбусе до ближайшего парка. Совершенно нет нужды переться в электричке, оттаивать свою или чужую дачу, натягивать старые резиновые сапоги, выложенные внутри старыми же газетами, и идти километр до леса – в парке в обычной городской обуви, проламывающей весеннюю коросточку снега, ничем не хуже. Небо цвета светло-голубой металлик, любимого новыми русскими, – видимо, тут дело в исторической памяти, а не в том, что BMW – это качество на всю жизнь; ледяная сырость, проникающая в душу, гася и растворяя в ней пламя, добытое трением по древнему методу «хочешь жить – умей вертеться»; наконец, пустота аллей, протоптанных неутомимыми, но пока редкими пенсионерами, оснащенными транзисторами, из которых – когда поравняешься – слышны рекомендации инвесторам.

Так дойдите до стекляшки-шашлычной, давным-давно, на заре новых времен, превращенной в кооперативный ресторан «Кура» и в этом качестве брошенной. Возьмите там почерневший дощатый ящик из-под помидоров и поставьте его на ребро как раз там, позади заведения, на солнышке, где уже протаяло до земли. Присядьте. Достаньте. Поморщитесь. Закусите.

Если найдете подходящую компанию, еще лучше.

А вы говорите – нет в жизни счастья. Ерунда! Это просто надпись на предплечье.

Rue Daru принимает всех

Присаживайтесь, господа, еще часа полтора-два у нас есть, пока народ пойдет. Вот картонку подложите, да и садитесь, здесь не сыро. Могу предложить винца, пакетик картонный, они, уроды, и вино из картонок пьют, никак не привыкну, но на вкус ничего, да и подешевле... Да вы, наверное, недавно здесь, я вас что-то не

видал, да и вам, по-моему, манера речи моя еще непривычна? Объясню: намеренно стилизуюсь, да-с. Всё, что после того, как приличная речь в нашей стране выродилась, считаю недействительным, как бы вовсе не существовавшим, и говорить на волапюке проклятого века не желаю. Тем более что находимся с вами там, где и до нас достойные русские люди сиживали, в подобных же обстоятельствах пребывая, а благородных слов и обычаев не теряли. Так что, если не совсем понятен мой рассказ будет или затруднителен для слушания, прошу переспрашивать, не наша с вами вина, что от образованного разговора отучены.

Итак, расскажу о том, как именно я точку на своей тамошней жизни поставил и что этому предшествовало. Если чей-то слух подробностями оскорбил – заранее испрашиваю прощения, но жизнь есть жизнь.

Для вас, новичок, представляюсь: Корзунов Владимир Ильич, бывший заместитель начальника главка, Харьковского государственного университета выпускник, магистр инженерии, а по-ихнему – кандидат технических наук, бывший член КПСС, женат тоже был неоднократно, сын вполне зрелого мужского возраста где-то там, увы, обретается. Всего лишь, как принято говорить, анкетные данные, но, ежели вы нашу доисторическую жизнь знаете, остальное можете сами прекраснейшим образом представить.

Ну-с, и пребывал я в полнейшем благополучии до самого последнего времени. Перемены достопамятные на моем положении, хотя и чиновник я был, не то что не отозвались, а даже благоприятствовали. Поскольку папаша мой, Илья, царствие ему небесное, меня Вовкой назвал, взгляды и биография его вам понятны. А потому меня, как сына честного большевика и невинной жертвы, стали еще больше поддерживать и продвигать, и как раз я замом, как они выражались, тогда и стал. Да еще жалованье нам повысили, да премии какие-то пошли, хозрасчетные, что ли, Господи прости... Словом, принял и я участие в том пиру во время чумы, в котором, почитай, все мы свою долю испили. Там стреляют, тут бунтуют, а я – знай, что ни вечер, в каком-нибудь вертепе получастном жизнь жгу. А то еще возьму да на конец недели и в Питер завьюсь – в Ригу-то или Ревель уже невозможно было. И все, что тому сопутствует, – коньячок, икорка, дамочка славная откуда ни возьмись тут же...

Жена уж и рукой махнула – спивается опора, что поделаешь. Только и надеялась на крепкое мое здоровье, от папаши доставшееся, которое ему в Потьме не искоренили. Да еще мечтала о стажировке, которая предполагалась для меня в Германии: на год и с семьей. А сын уж отдельно жил.

И вот тут-то в питерском курьерском, в памятной многим «Красной стреле», мы с ней и познакомились, в купе двухместном свел нас нечистый. Моих лет, умна дьявольски, остроумна, образованна, самостоятельна – шутка ли, на киностудии главный редактор! Красавицей не назову, носик российский, скуластая, а ухватки и сияние как раз такие, какие только у красавиц бывают, понимаете меня, господа? Знакомое это явление – ну ровно ничего нет в женщине особенного, а идет от нее это сияние – и всё, красавица безусловная, встречали таких? Вот то-то и оно...

Первую половину ночи мы с ней в тамбуре проговорили, курили, жизнь, как водится в наших поездах, друг другу рассказывали. Курила она нещадно, как все дамы, – они уж как начнут, так меры не знают. А она-то о мере вообще понятия не имела. Что во второй половине ночи и выяснилось окончательно. Хотя еще и не в той степени, что потом...

Словом, начался у нас роман со всех сторон сразу. Говорить могли часами, и всё было о чем, смотреть мне на нее было и счастливо, и болезненно до того, что впору и сдохнуть тут же, а в постели и вовсе последний рассудок теряли.