День Святого Никогда
Шрифт:
— Вы прямо как дети малые! — сказала Агнешка. — Хватит ссориться, а то еще опоздаете.
— Дело говоришь, — кивнул Феликс и поцеловал внучку в лоб. — А теперь иди домой, иначе простудишься. И не вздумай меня дожидаться, я вернусь поздно, так что ложись спать, а завтра я тебе все расскажу.
— Завтра мне в гимназию…
— Тем более, тебе надо выспаться. Все, марш в дом!
— Экий ты строгий, — удивился Бальтазар, — Пусть ребенок помашет дедушке платочком!
— Пусть, — согласился Феликс. — Из окна своей комнаты. И никаких разговоров! Не хватало тебе только заболеть в самом начале учебного года.
— Да ну… — разочарованно протянула Агнешка.
— В самом деле, вечерок обещает быть прохладным, — подтвердил Бальтазар. —
Карета, ожидающая у ворот, уступала лучшим экипажам Метрополии только в одном: на дверцах не было гербов. Во всем же прочем она была эталоном роскоши и вернейшим признаком себялюбия ее хозяина. Содержать собственный выезд — так называлась эта дворянская привычка, от которой так и не смог отказаться испанский идальго. В понятие «выезд» помимо очевидных кареты и четверки лошадей, входили еще кучер, конюх, два форейтора и два холуя в ливреях; обязанности последних сводились к своевременному открыванию дверец и откидыванию подножек для удобства пассажиров, а также стоянию на запятках во время езды и глотанию дорожной пыли… Бальтазар вообще был склонен к излишнему, с точки зрения Феликса, мотовству: дома он держал просто немыслимое количество челяди, включающее в себя повара, садовника и даже личного цирюльника, не говоря уже о регулярно сменяющих друг дружку горничных. Учитывая кочевой образ жизни Бальтазара, из-за которого он проводил дома от силы два-три месяца в году, расточительство испанца превышало разумные пределы даже по меркам Столицы. С другой стороны, профессия драконоубийцы всегда обеспечивала ее обладателю достаток и благополучие…
— Не может быть, — заявил Феликс, оказавшись в карете и не обнаружив там ни Патрика, ни Себастьяна. — Неужели ты смог их отговорить?
— Как же! Держи карман шире… Трогай! — крикнул Бальтазар кучеру и карета, мягко качнувшись на рессорах, поехала по освещенной газовыми фонарями улице. — Представляешь, полчаса назад заявляются ко мне эти балбесы и ставят меня в известность, что они-де не намерены ехать на церемонию в моей карете, дабы их будущие однокурсники не подумали, будто они — мои балбесы — пользуются протекцией со стороны именитого драконоубийцы… Протекцией! Ха! Да была б моя воля…
Феликс поерзал, поудобнее устраиваясь на диванчике. Движение кареты внутри почти не ощущалось. «Да, это вам не кэб…» — подумал он и благодушно изрек:
— Будет тебе сокрушаться! Ничего ведь уже не изменишь.
— И то правда. А ну-ка, привстань! — Бальтазар приподнял седушку, пошарил в дорожном сундуке и вытащил оттуда толстого стекла штоф и два лафитных стаканчика. — Держи.
— Не сочти за грубость, — сказал Феликс, поглаживая лафитничек пальцем, — но все-таки, ответь мне на один вопрос.
— Спрашивай! — Пробка выскочила из горлышка штофа со звонким «пум!», и воздух наполнился дразнящим ароматом дорогого коньяка.
— Тебя не пугает судьба Бертольда? — спросил Феликс, имея в виду их общего учителя, когда-то — героя, а ныне — окончательно спившегося завсегдатая кабачка «У Готлиба» и автора песни о Дне Святого Никогда.
— Не пугает, — очень серьезно ответил Бальтазар. — У Бертольда были свои причины спиваться. Не суди о том, чего не знаешь… К тому же, я не пью, а выпиваю, — продолжил он в своей обычной манере.
— И очень часто…
— Ты кто, моя мать? — возмутился Бальтазар. — Может, я для храбрости хочу выпить!
Такое признание от бесстрашного драконоубийцы повергло Феликса в шок.
— Прости, не понял? — на всякий случай переспросил он.
— Я же не был никогда на этой проклятой церемонии — откуда мне знать, смогу ли я переносить пафосные речи на трезвую голову!
5
Насчет пафоса Бальтазар, конечно же, преувеличил. Церемония приема новых студентов, проводимая ежегодно в День Героя на протяжении тридцати с лишним лет, даже не обзавелась достойным и громким названием, продолжая именоваться скромно и просто: «церемония». Кроме студентов — будущих и настоящих, а также Сигизмунда — главного и бессменного (никто другой и не претендовал на эту должность) устроителя и распорядителя церемонии, на ней, как правило, присутствовали немногочисленные герои и почетные гости, и если среди последних считалось высокой честью получить приглашение в Школу на торжественный прием, то господа герои отлынивали от подобных мероприятий как только могли.
Сегодня все было не так. Миновав угрюмых алебардистов у парадного крыльца, Феликс и Бальтазар очутились в вестибюле, где вновь поднятая к потолку люстра сияла тысячью огней, а надраенного паркета попросту не было видно под переминающейся с ноги на ногу толпой. В глазах рябило от плащей, шляп, перевязей, эфесов, пряжек, перстней и расшитых позументами кафтанов; пламя свечей колыхалось от гула разговоров, раскатов хохота и громко выкрикиваемых приветствий давно не виденным друзьям.
Оторопевший Бальтазар помянул Хтона, пробормотал себе под нос пару слов по-испански, продолжил на мелодичном итальянском, плавно перешел на греческий, ввернул несколько емких русских выражений и завершил длинную тираду энергичным немецким оборотом. Смысл сказанного, за вычетом эмоционально окрашенных идиом, сводился к следующему:
— Не стоило мне сюда приходить…
Феликс, в первое мгновение растерявшийся, осознал, что толпа, заполонившая вестибюль Школы, состоит преимущественно из тех самых господ героев, что так старательно игнорировали просьбы Сигизмунда «прийти приличия ради», а сейчас заявились в полном составе и при полном параде. «Здесь, пожалуй, собрались все, — прикинул Феликс. — Все, кто живет в Столице, и почти все представители командорий из других городов… Интересно, как он их заманил? Ай да Сигизмунд…»
— Смелее, — сказал он и увлек Бальтазара за собой по направлению к гардеробу, на ходу раскланиваясь со старыми знакомцами, отвечая на рукопожатия и дружеские похлопывания по плечу и удерживая вспыльчивого испанца от соблазна вступить в перепалку с теми, кто посмел подтрунивать над его перевязью из кожи амфисбены.
Совершенно замученный небывалым наплывом клиентов Алонсо принял у них плащи и головные уборы, лихо развернул свое кресло и укатил в сторону лабиринта вешалок, чтобы через секунду вернуться и вручить им два номерка. Задержавшись у зеркала и приведя в порядок свой внешний вид, Феликс и Бальтазар начали подниматься по широкой лестнице, преодолев которую им предстояло пробиться сквозь узкий и темный коридор, освещаемый, согласно традиции, коптящими факелами на стенах, а оттуда, еще раз пройдя под острыми лезвиями алебард, попасть в амфитеатр — где, собственно, и имела место быть ежегодная церемония.
Амфитеатр, построенный, как это и следовало из названия, в форме чаши, был заполнен уже на три четверти — и это при том, что большая часть героев еще толклась в вестибюле. Спускающиеся уступами скамейки, замкнутые кольцом вокруг посыпанной песком арены, обычно делили на четыре равных сектора: в одном находились желающие поступить в Школу, в другом — те, чье желание уже сбылось, в третьем — почетные гости, а в четвертом, наименее многолюдном, полагалось пребывать героям. Сегодня пропорции были нарушены. Студенты и абитуриенты ютились на пространстве едва ли превышающем одну восьмую часть возможного. Почетные гости, представленные бургомистром со свитой, главами всех Цехов, несколькими особо щедрыми меценатами и даже группой карикатурно-напыщенных фабрикантов, державшихся особняком, занимали первые два ряда, будучи рассеяны по всей окружности и терпя от этого определенные неудобства. Все оставшиеся скамьи были отданы в безраздельное владение героям — а они, звеня шпорами и громогласно выражая свою неприязнь ко всякого рода церемониям и ритуалам, неторопливо занимали удобные места и жаловались на отсутствие мягких кресел.