День восьмой
Шрифт:
Фридрих Келлерман был искренне привязан к своим детям, особенно к Беате, но жена его держалась строгих взглядов на отношения родителей с детьми. Она мгновенно пресекала всякие проявления нежности. От них мальчики становятся слабыми, а девочки вульгарными. Перед каждой едой дети стояли за своими стульями, ожидая, когда сядут родители, а желая родителям покойной ночи, целовали им руки. Девочек Клотильда в глубине души презирала. Бог посылает их в мир для продолжения рода, и самое большее, что можно для них сделать, — это придать им стальной хребет и королевскую осанку, научить хорошо стряпать, стелить постели и поддерживать чистоту в доме, а затем найти им мужа из почтенной семьи. Однако не следует забывать, что сама Клотильда приобрела также некоторые (истинные или воображаемые) достоинства аристократки: в присутствии детей она бы никогда не обмолвилась худым словом о соседях. (У нее находились другие способы выразить свое неодобрение.) Она могла швырнуть на пол блюдо, но никогда
Беата была примерной ученицей, хотя вовсе не интересовалась наукой ради науки (фон Дилен и Келлерман), в совершенстве играла на рояле и отменно стряпала (фон Дилен). Она вкладывала душу во все, что делала (Келлерман). Она ни в грош не ставила свою красоту, быть может, потому, что считала своих старших сестер более красивыми. Молодые люди не обращали на нее внимания. Не было ни одного живого существа, к которому она могла бы привязаться, — ее собаку переехал на улице экипаж, а кошка окотилась. Она очень осторожно пробовала выказать свою любовь к отцу и получить хоть что-нибудь, хоть что-нибудь взамен. Она пыталась подать ему какой-нибудь знак — сигнал бедствия из засасывающих песков, но Фридрих Келлерман был бессилен. Он предложил Клотильде послать Беату в один из женских колледжей. «Какой вздор! Где ты набрался подобных идей, Фриц? Ты знаешь, в чем там ходят девицы? Они ходят в шароварах!» И Беата не просто замкнулась
— она окаменела.
Было бы опрометчиво утверждать, что Джон Эшли пришел ей на помощь как раз вовремя. Может быть, она продержалась бы еще год-другой, прежде чем окаменеть окончательно. А может быть, он уже на год-другой опоздал. Не стоит заниматься подобными предположениями. Голод уродует одного, но закаляет другого.
Почему Беата была одинока и несчастна в родной семье? Потому что она сформировалась под влиянием лучших принципов и идей своих родителей, а родители, видя в ней воплощение этих принципов и идей, сами их не узнавали. Родители стареют. То, что мы называем их «творческой способностью» (существует «творческая способность» строить дом, растить детей), притупляется. В житейской толчее они теряют оперение и остаются голенькими. Семейная жизнь подобна зале с превосходной акустикой. Подрастающие дети не только слышат слова (и в большинстве случаев приучаются пропускать их мимо ушей), они различают мысли и намерения, скрывающиеся за этими словами. И главное, они узнают, что их родители действительно любят, а что действительно презирают. Джон Эшли был совершенно прав, желая, чтобы его дети подросли до того, как ему исполнится сорок лет. Обоим его родителям исполнилось сорок, когда ему было только десять, — иными словами, они уже начали смиряться с мыслью, что жизнь не оправдывает надежд, что она бессмысленна в самой своей основе; они изо всех сил цеплялись за ее второстепенные награды — уважение и (по возможности) зависть окружающих, поскольку их можно приобрести за деньги или добиться осмотрительностью, неизменно довольным видом и тем тоном морального превосходства, от которого, кажется, сам с тоски умрешь и других уморишь, но который так же необходим, как одежда.
Когда мы обратимся к рассказу о молодых годах Юстэйсии Лансинг, у меня будет случай заметить, что все молодые люди источают идеализм так же непреложно, как Bombyx mori [46] источает шелк. Восхищение жизнью и созерцание героев для них все равно что хлеб насущный. Они должны восхищаться. Должны восхищаться. Мальчишка в колонии для малолетних преступников (третья судимость за кражу со взломом) источает идеализм, как Bombyx mori источает шелк. Пятнадцатилетняя девчонка, которую принудили к проституции, источает идеализм — до норы до времени, — как Bombyx mori источает шелк. Новичкам жизнь кажется ярко освещенной сценой, на которой им предстоит сыграть роль храбрых, честных, великодушных и полезных обществу людей. С надеждой и трепетом вступая на подмостки, они чувствуют себя почти готовыми выполнить эти великие требования.
46
тутовый шелкопряд (лат.)
Прекрасная акустика семейной жизни помогла Беате впитать постоянные родительские призывы к самоусовершенствованию. От матери она усвоила чувство ответственности и безупречные манеры, привычные для аристократов, а от отца — честность и недремлющую готовность восстать против угнетения, свойственные рабочему люду. Все добродетели (даже смирение) требуют независимости. В матери Беаты с годами обозначились резче все изъяны
Итак, Джон и Беата сидели на скамейке, любуясь игрой солнечных лучей на воде нью-йоркской гавани. Поднялся легкий ветерок. Кружева на воротнике Беаты затрепетали.
— Вам не холодно, Беата?
— Нет. Нет, Джон.
Он посмотрел на нее. Улыбаясь, она заглянула ему в глаза и тотчас же опустила свои. Потом медленно подняла их снова и устремила на него пристальный взгляд. Мы помним слова бабушки Джона о том, что нельзя долго смотреть в глаза детям и животным. До сих пор эти двое молодых людей лишь украдкой бросали друг на друга короткие взгляды — голубые глаза в другие голубые глаза, — полные сладостной боли и смущения. В повседневной жизни мы бросаем друг на друга лишь мимолетные взгляды; если смотрим подольше — это знак созревшего доверия или недвусмысленной вражды. У мальчишек есть такая игра — кто кого переглядит; обычно дело скоро кончается взрывом нервного смеха и вспышкой «жеребячьей энергии». Говорят, актера охватывает ужас, когда ему приходится надолго застывать в одной позе на сцене или перед камерой. Фотографы называют это «выдержкой». В любви это — исчезновение гордости и замкнутости, это — капитуляция.
Джон и Беата смотрели в глаза друг другу. Ими вдруг овладела негаданная, неведомая прежде сила. Она подняла им руки, она соединила их губы, она заставила их встать в вернуться в город.
Джон на это не рассчитывал. Беата этого не испугалась. Не сказав друг другу ни слова, они направились в его пустой дом. Через два месяца они вдвоем покинули Хобокен; с тех пор, в течение девятнадцати лет, они редко расставались более чем на сутки — покуда его не посадили в тюрьму.
Вечером того дня, когда Джон получил свой диплом, Беата ушла из дому незаметно для родителей, у которых в это время сидели гости. Еще в сумерки она спрятала под черной лестницей пальто, шляпу и небольшой саквояж.
Джон с Беатой так и остались невенчанными. Тогда на это не хватило времени, а потом все не представлялся подходящий случай. Джону посчастливилось найти себе невесту, столь же свободную от предрассудков, сколь и он сам.
Обряды придуманы для помощи и поддержки благих намерений людских. Беата с детства носила на пальце тоненькое золотое кольцо с гранатом. Джон вынул камень и спилил оправу.
— Может, надо найти кого-нибудь, кто бы нас обвенчал?
— Я уже обвенчана.
Через несколько дней они приехали в Толидо, штаг Огайо. Но дороге они останавливались посмотреть Ниагарский водопад. В фирме, куда Джона пригласили на работу, не знали, что он женат, но молодой чете был оказан самый сердечный прием, и когда шесть месяцев спустя родилась Лили, она получила кучу подарков — одеял, ложек и серебряных кружечек.
Во время эпидемий у жителей Хобокена, запертых в своих домах, обострилось любопытство ко всему, что можно было увидеть из окон. Визиты Беаты в дом, где жил Джон, не прошли незамеченными и сделались предметом пересудов. Однако долгое время никто не смел сообщить о них грозной Клотильде Келлерман. Она узнала последней. А узнав, запретила упоминать при ней имя Беаты.
Трудно как-нибудь оправдать отношение Джона к его родителям. Сразу же после выпускной церемонии он проводил их до Нью-Йорка и посадил в поезд, пообещав писать. К рождеству он прислал им открытку без обратного адреса. Он не сообщил, что женился и стал отцом.
Джон Эшли во всем хотел видеть новое, первозданное. Как будто никто до него не зарабатывал себе на хлеб, не женился, не производил потомства. Молодая жена, первое жалованье, младенец на руках — все это были чудеса. Написать о них людям, которые считают их чем-то будничным, значит поставить под угрозу собственное ощущение чуда.
Кроме того, ему надоели советы и предостережения; надоело слушать похвалы за то, что всякий дурак может сделать, и насмешки над тем, что далось тяжким трудом; надоело по команде восхищаться тем, что он презирал (трусливой расчетливостью отца), и осуждать то, чем он восхищался (независимым духом бабушки). Ему надоело быть сыном. Первый год его семенной жизни был подобен открытию нового континента. Его голос стал на пол-октавы ниже. Милю пути до места службы он проходил каждый день с таким же чувством, с каким Адам выполнял свой ежедневный урок, давая имена растениям и животным. Первые полмили его обуревала нежность к тому, что он оставил позади; вторые полмили — сознание своей ответственности, как основателя рода человеческого, и своей обязанности о нем заботиться и его защищать. Ему было неприятно думать, что его счастье, быть может, слишком бросалось в глаза. Ему казалось, что от него исходит сияние. («Доброе утро, Джек. Как живешь?» — «Отлично, Билл. А ты?») Он стал еще более молчалив, чем был от природы. Но потом страхи рассеялись. Никто ничего не замечал.