День восьмой
Шрифт:
— Продолжай, Брек. Я радуюсь, когда слышу от тебя подобные речи. Верить ты сам не веришь тому, что говоришь, но это дает выход яду, накопившемуся где-то глубоко у тебя внутри. У нас есть поговорка: «Дьявол сильней всего брызжет слюной перед тем, как сгинуть». Ты выздоравливаешь, Брек.
— И еще Джон Эшли! Господи! Да он же слепой кутенок против меня. Тряпка, ничтожество жалкое, вот что он такое. А его изобретения! Консервный нож изобрести и то у него смекалки не хватит… Куда ты, куда?
Он боялся оставаться один; боялся тишины.
— Хочу пройтись по саду.
Когда она возвратилась:
— Что ты делала?
— Да ничего, Брек. Смотрела на звезды. Думала.
Пауза.
— Что ж, тебе целый час на это понадобился?
Пауза.
— А о чем это ты думаешь, когда думаешь?
— Все
Он бы дорого дал, чтоб проникнуть в эти заурядные мысли. Дрожь пробрала его. Не желал он, чтоб она думала о каких-то там звездах, она должна думать только о нем. И, как часто бывало, он разозлился. Стал в гневе размахивать руками и, как часто бывало, сбросил многое, что стояло на столике у изголовья. Колокольчик упал на пол, громко задребезжал. Юстэйсия подошла к окну и выглянула.
В швейной комнате стоял большой стол. Иногда Фелиситэ с Джорджем играли тут в карты, но Джордж не мог заставить себя сосредоточиться на игре; ему безразлично было, выиграет он или проиграет. Дверь по его настоянию всегда оставалась открытой. С первого этажа, оттуда, где некогда резвились дети (где вы ныне, счастливые Дибвойзы?), а теперь лежал больной Лансинг, доносился неумолкающий гул разговора. Порой этот мерный гул прерывался злым выкриком или стуком падающих предметов, и Фелиситэ спешила положить на плечо брату предостерегающую руку. (С ним бывают «припадки». Он, может быть, болен душевно.) Но он выбегал вон, из окна по стене спускался на землю и долго рыскал вокруг дома.
Нередко они часами сидели в швейной, не говоря ни слова.
— Если он ударит maman, я убью его.
— Джорди! Никогда отец не поднимет на maman руку. Он хворает. Его, верно, мучают боли. Он легко раздражается. Но он понимает отлично, как она необходима ему. Никогда, никогда он ее не ударит.
— Ты не знаешь.
— Знаю. Даже… даже если бы у него помутился вдруг рассудок, maman бы сумела понять. И она бы простила его. Ты все любишь преувеличивать, Джорди.
Полчаса в молчании.
— Знай я наверняка, что maman ничего не грозит, я б отсюда уехал.
— Мне будет тоскливо без тебя, но, может, и в самом деле тебе хорошо бы уехать — ненадолго.
— У меня нет денег.
— Я скопила шестнадцать долларов. Могу дать их тебе хоть сейчас.
— Нет, твоих мне не надо… Я сегодня пытался продать мистеру Кэллихэну свое ружье. Но он больше двенадцати долларов не дает.
— Maman даст тебе деньги. Хочешь, я ее попрошу?
Мы уже видели, как Джон Эшли, скитаясь по Южному полушарию, утешал себя мыслью, что он «крепит стены своего дома». Мы видели, как старались подпереть эти стены и кровлю Юстэйсия и Софи. Фелиситэ год за годом откладывала свой уход в монастырь, чувствуя, что «Сент-Киттсу» нужна ее помощь. Джордж, быть может, и в самом деле был чуть-чуть не в себе. Так или иначе, в мозгу его шла тяжелая, мучительная работа. Фелиситэ знала три способа хоть на короткий срок отвлечь брата от мрачных мыслей. Прибегала она к ним не часто, понимая, что от повторения действенность их притупится. Можно было навести разговор на Россию; можно было пуститься в обсуждение тех прекрасных, овеянных славой путей, которые жизнь открывала перед ними обоими; наконец, можно было уговорить Джорджа прочесть вслух стихи или монолог из какой-нибудь любимой им пьесы. Одному лишь человеку Джордж поверил свою честолюбивую мечту — стать актером. И ни одному не признался в том, что мечтает стать актером в России; слишком дерзкой была эта мечта, слишком сокровенной, заветной, слишком переплетались в ней риск, надежда, неверие в удачу. Сестру он не стал разуверять в том, что по-прежнему намерен бороться против истребления африканских львов, пантер и тигров, а также хочет выступить с ними в цирке, демонстрируя публике их красоту и силу. Фелиситэ никогда не была в театре, даже «Хижину дяди Тома» не видела. Но все та же мисс Дубкова, давшая Лили Эшли первые наставления насчет того, как держать себя на концертной
65
исполнительниц (франц.)
— путеводной звезды и тернистой основы подлинного искусства. Раз-другой в неделю, во время ночных бдений в швейной комнате, Фелиситэ удавалось склонить брата что-нибудь «представить». Вдвоем они разыгрывали сцены из «Гофолии» и «Британика» (роль Нерона особенно удавалась Джорджу), из «Гамлета» и «Венецианского купца». Хорош был Джордж и в комедии, изображая мольеровского Скупого с его шкатулкой или Фальстафа, разглагольствующего о своей рыцарской чести. Случалось, забывшись, он начинал декламировать в полный голос. От этого просыпалась Энн — более благодарной и восторженной публики трудно было желать. («А теперь ту, русскую, Джордж, ну пожалуйста!») Впрочем, у нее скоро начинали слипаться глаза. Появлялась на пороге мать и внимательно слушала до конца монолог или сцену.
— Милые вы мои! Спать-то ведь тоже надо. Давайте уговоримся так: каждый из вас читает мне что-нибудь очень хорошее и после этого все отправляются в постель.
Это была ошибка. У Юстэйсии, не плакавшей никогда, даже в час тяжких испытаний, при встрече с прекрасным глаза, как она сама говорила, оказывались «на мокром месте».
Причину ее слез сын истолковал по-своему.
Ночь за ночью.
На последней неделе апреля в состоянии больного наступила перемена. Ему явно становилось лучше. Уже не было надобности прибегать часто к опиевой настойке. Однако расставаться с постелью Лансинг не торопился. Ночные разговоры перешли у него в привычку, в жестокую, но любимую игру Он изощрялся, он хитрил, меняя тона и оттенки.
Сентиментальный: Он ее любит. А она любит ли его? По-настоящему любит? В какую пору их жизни она его больше всего любила? А в какую — меньше всего? Впервые увидев ее почти девочкой на острове Сент-Киттс, он сразу понял: о лучшей жене человеку и мечтать нечего. Да, сразу понял. Видно, не так уж он глуп.
Наступательный: Была ли у нее другая любовь после отъезда с родного острова? Не то что предосудительная связь, нет — просто любовь? Только пусть отвечает честно. И она готова поклясться, что нет? Ее голос звучит неуверенно. Дело ясное, кто-то у нее был. Она от него что-то скрывает. Уж не тот ли молодчик в Питтсбурге, как бишь его? Леонард — а фамилия позабылась. Все ворковал про то, как она мила и изящна. Такой долговязый, а усы точно ветки плакучей ивы. Он, да?
Коварный (убаюкивающие отступления, чтоб внезапным наскоком застать ее врасплох): Как она управлялась с торговлей в Бастерре! Кто бы мог ожидать! Другой такой умницы не сыскать было на всех островах Карибского моря. Сущий, маленький Шейлок в юбке!.. Офицеры с иностранных судов ей, должно быть, не давали проходу. Против военного мундира ни одной девушке не устоять… Не удивительно, если… В укромных уголках недостатка там не было… Да он просто слеп, как летучая мышь. Дело ясное, она его всю жизнь водит за нос. Эти поездки в церковь в Форт-Барри. Кому, интересно, она там назначала свидания?
— Ну вот что, Брекенридж, больше я этого терпеть не хочу. Я устала. За пять недель у меня в общей сложности не было и двенадцати часов отдыха. Завтра попрошу доктора Гиллиза, чтобы он прислал миссис Хаузермен ухаживать за тобой. Ты нарочно стараешься меня мучить, но от этого только хуже тебе самому. Меня ты не замучаешь, Брекенридж. А себе причинишь непоправимый вред.
— Так скажи мне по-честному, и больше мы к этому возвращаться не будем.
— Если ты мне не веришь, так и разговаривать не к чему. Если двадцать четыре года супружеской жизни не научили тебя хотя бы уважению к своей жене, мне тут около тебя нечего делать.