Денис Давыдов

Бондаренко Александр Юльевич

По капитуляции польская армия сохранила оружие и должна была отойти в Плоцк и там ожидать высочайших повелений. Однако поляки, как только почувствовали себя в безопасности, поспешили расторгнуть эти условия и возобновить военные действия» [530] .

Но не все были столь воинственны, и часть войск добровольно сложила оружие, а многие «патриоты» просто-напросто дезертировали.

«Некто генерал Каминский командовал отрядом, который мы полагали в 1500 человек, но он состоял из 4000 человек; он весь положил оружие и, пав на колена, кричал: „Виват, Николай, цесарж наш польский!“ Грустно становится смотреть на этот народ, гордый и заносчивый в счастии, но низкопоклонный после неудачи. Вспомнишь невольно слова Наполеона: „Cette nation porte sa ruine dans son caract`ere“ ^{171} . Но, слава Богу, Варшава пала и луч русского штыка вновь засверкал старинной славой!» [531]

530

Керсновский А. А.Указ. соч. Т. 2. С. 74.

531

Давыдов Д. В.Сочинения Дениса Васильевича Давыдова. T. II. С. 328.

Вскоре недобитые остатки повстанческих формирований сдались австрийцам и пруссакам, дабы не отвечать за мятеж перед Россией; 25 сентября сдалась крепость Модлин, переименованная затем в Новогеоргиевск, 9 октября — Замостье. После того все польские учреждения были распущены, а руководить Польшей был назначен генерал-губернатор — генерал-фельдмаршал светлейший князь Паскевич-Варшавский.

За участие в этой кампании Денис Васильевич был награжден, по сравнению с прошлыми временами, необыкновенно щедро: 6 октября он был произведен, как мы уже писали, в чин генерал-лейтенанта и получил ордена Святого Владимира 2-й степени и Святой Анны 1-й степени. Правда, как всегда, без «ложки дегтя» не обошлось: за взятие Владимира-Волынского Давыдов был представлен к ордену Святого Георгия III класса, однако получил вместо того «первую Анну», которая хотя и была по официальному статусу выше «третьего Георгия», но, как истинно боевая награда, «Георгий» среди военных считался более почетным орденом.

Денис переживал. «Ты уже знаешь, — откровенно писал он другу своему Закревскому, — что я получил Анненскую ленту и чин, а, сверх того, представлен к Владимиру 2-й степени; к несчастью, все-таки Георгия 3-го нет как нет! — крест, за который бы я отдал и две звезды, и руку или ногу, и к которому я был представлен, но покойный фельдмаршал переменил и вместо оного представил к ленте. Впрочем, всякое даяние благо и всяк дар совершен…» [532]

По прекращении мятежа Денис Васильевич возвратился в Москву, и на том его боевая деятельность была окончательно завершена. Но и сама Россия тогда уже медленно погружалась в ту спячку на лаврах, которая, чуть потревоженная далекими отзвуками кавказских боев, хивинских походов и Венгерским восстанием 1849 года, завершится кошмарным пробуждением Восточной войны.

532

Жерве В. В.Указ. соч. С. 129.

К сожалению, этот «будильник», сработавший более двух десятилетий спустя, был заведен именно в 1831 году…

И вот — четкая тому европейская оценка:

«Польша потерпела поражение; не было уже ни королевства, ни армии. Политическое творение Александра и то, что сделал для польской армии Константин, — все это было одинаково уничтожено. Но сопротивление Польши спасло по крайней мере парижскую и бельгийскую революции, так как в то время, когда Паскевич совершал свой переход через Вислу, французская армия смогла вступить в Бельгию, прогнать голландские войска и обеспечить таким образом независимость нового королевства. Сверх того Европа обнаружила, что, даже ведя войну в своих собственных владениях, Николай не мог ни разу выставить более 114 000 человек одновременно. С этой минуты престиж русского самодержавия — этот кошмар либеральной Европы — рассеялся» [533] .

533

Лависс Э., Рамбо А.История XIX века. Т. 3. С. 311.

Как видим, в России традиционно все беды идут «с головы».

* * *

Подавление польского мятежа вызвало далеко не однозначную реакцию в российском обществе.

Вот что записал в своем дневнике 31 октября 1831 года Александр Иванович Тургенев, человек прогрессивных, «европейских» взглядов: «После обеда и за обедом у князя Вяземского с Жуковским и князем Д. В. Голицыным ^{172} и с Денисом Давыдовым, который хвастался своим зверством и, вероятно, шарлатанил им, как подвигами наездника. И Жуковский слушал его со вниманием и каким-то одобрительным чувством! Один Вяземский чувствовал и говорил как европеец. — Я только чувствовал и молчал! Перед кем и для кого я дал бы волю своему негодованию? — Давыдов говорил, жестикюлировал ^{173} — о виселицах! Рассказывал свои визиты с войском в разоренных селах и видел в поляках одну подлость!» [534]

534

Тургенев А. И.Политическая проза. М., 1989. С. 275–276.

Уточним, что в Толковом словаре В. И. Даля слово «шарлатан» поясняется как «обманщик, хвастун и надувала; кто морочит людей, пускает пыль в глаза…».

Естественно, Денис Васильевич, любивший, как известно, поговорить, пускал и «пыль в глаза», и прихвастнуть мог… Но как и о чем он мог рассказывать друзьям, только что вернувшись с театра боевых действий, когда впечатления переполняют и просятся наружу?! Да еще ведь и «не на сухую сидели»… Он что, должен был о красоте полячек рассуждать? Восторгаться пейзажами нещедрой польской природы? Или с уважением говорить о мужестве польского народа — приснопамятного пана Стецкого и иже с ним? Разумеется, нет! Так ведь и не он один говорил — его расспрашивали, его поощряли к рассказам тот же Жуковский, тот же старый рубака князь Голицын, удостоенный «четвертого Георгия» за взятие Варшавской Праги в 1794 году. Уж он-то в данном случае был для Дениса достойным собеседником!

Но не только такие старые, опаленные огнем многих войн, генералы, как князь Голицын, или придворные поэты, каковым можно назвать Жуковского, воспитателя наследника престола, горячо одобряли политику русского царя по отношению к Польскому восстанию.

Александр Тургенев, вспоминая все тот же разговор, в марте 1838 года писал князю Вяземскому из Парижа: «Разве ты не был согласен со мной в Москве, в Чернышовом переулке, стоя у своего камина, после богомерзкого, отвратительного хвастовства, чтобы не сказать сильнее, Д[ениса] Д[авыдова], когда ты так сильно, благородно и возвышенно нападал на Пушкина и так сладко примирял меня с твоим салоном, из коего я хотел уйти, наслышавшись Д[ениса] Д[авыдова]» [535] .

535

Там же. С. 224.

«Нападал на Пушкина», притом — «благородно и возвышенно»! Изрядно сказано! За что ж это так? Да за его блистательные стихи, посвященные польскому мятежу: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Известно, что либералы во все времена знали: может быть лишь две точки зрения — либеральная и ошибочная, за которую нужно строго наказывать. Но Пушкин писал отнюдь не «либерально»:

…Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос. Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда; Для вас безмолвны Кремль и Прага; Бессмысленно прельщает вас Борьбы отчаянной отвага — И ненавидите вы нас… [536]

536

Пушкин А. С.Клеветникам России // Пушкин А. С.Собрание сочинений: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 269.

Прекрасные стихи! Однако они, как и участие Давыдова в Польской кампании, замалчивались в XX веке из принципов «пролетарского интернационализма», «классовой солидарности» и тому подобных химер…

Глава двенадцатая

«Напишите мою некрологию…» 1831–1839

…И боец, сын Аполлонов… Мнил он гроб Багратионов Проводить в Бородино… Той награды не дано: Вмиг Давыдова не стало! Сколько славных с ним пропало Боевых преданий нам! Как в нем друга жаль друзьям!.. Василий Жуковский

Все самое интересное осталось позади. Далее была, в общем-то, самая обыкновенная жизнь, как у подавляющего большинства людей.

По счастью, никакие политические разногласия не могут рассорить истинных друзей, а потому споры о Польской кампании между ними были забыты, и 23 апреля 1832 года Давыдов писал все тому же князю Вяземскому, пребывавшему в Петербурге, и в этом письме отразилась вся его тогдашняя жизнь со всеми своими заботами:

«Что касается до меня, то мне кажется, долго мне не видаться с тобою: я в начале июня еду на год, а может быть и на полтора года в Симбирскую деревню. Да и Бог с ней с Москвою! Она пуста друзьями моими, „иных уж нет, другие странствуют далече“. […Федор Иванович] Толстой наш был ужасно болен; что он перенес, так это неизъяснимо. Теперь спазмы в груди уменьшились, но здоровье еще далеко. Надо ему лечиться, и хорошо и долго лечиться, чтобы совсем избавиться от этой болезни.