Der Architekt. Проект Германия
Шрифт:
— А как вы освободились? — спросила Нина.
— Освободился? — Я споткнулся посреди тротуара. Ее вопрос прозвучал неожиданно. О своем избавлении от плена я никогда не думал как об освобождении. Это определенно было чем-то другим.
— Ну да, — она продолжала идти, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Например, Анри бежал из немецкого концлагеря. Правда-правда. А вы?
— Меня, Нина, просто выкупили, как полезное животное. Барана, например. Только не воображайте, — быстро спохватился я, — будто я из-за этого переживаю.
— Да? — Она
— Да ничего… Иногда мне приходилось слышать: мол, «испытания его сломили»… Что значит — «сломили»? Как это вообще происходит? В чем это выражается? Просто в один прекрасный день подходишь к зеркалу с бритвой, привычно, на миг, задумываешься: побриться или перерезать себе горло? Выбираешь, как обычно, первое и спокойно бреешься… И вдруг всеми печенками осознаешь: ты выбрал это не потому, что продолжаешь бороться, а просто потому, что сломлен, потому, что не способен даже на самоубийство. Так, что ли? Попробуйте сказать это вслух. Прислушайтесь к тому, как это звучит. «Я сломлен, я сломлен»… Еще раз взгляните на отражение в зеркале. Вот лицо человека, который сломлен.
— Это то, что происходит с вами? — спросила она.
— Понятия не имею…
Мне вовсе не хотелось резать себе горло, мне хотелось всего лишь избавиться от себя самого. Любым способом. Появление Нины стало для меня спасением, пусть и на короткое время. Я мог больше не думать о себе, я получил возможность думать о совершенно других людях и бриться с полным равнодушием к тому, что происходит в зеркале.
— Мы пришли. — Неожиданно она остановилась перед обшарпанной дверью. — Входите, передохнем. А вечером я познакомлю вас с товарищами.
2. «ВСЕ СВЯТЫЕ»
Дом был угловым и выглядел необитаемым. Некоторые окна по фасаду, на втором и третьем этаже, были выбиты.
Нина толкнула парадную дверь. Комната консьержки стояла нараспашку. При жидком свете из заклеенного газетой окна видно было, что она наполовину сгорела. Оттуда тянуло стылой влагой.
Вслед за Ниной, пялясь на ее утешительно прекрасные ноги, я поднялся на пятый этаж.
— В самом начале войны в этот дом попал снаряд, — пояснила Нина. — Жильцы разбежались, у многих погибли все вещи.
— Так вы здесь одна?
— Вообще-то я жила здесь с тридцать шестого года, — отозвалась Нина, простукивая каблуками ступеньку за ступенькой. — И коль скоро бежать из Парижа мне не удалось, то и квартиру решила не менять. Никому, кажется, в голову не приходит, что в этом доме еще может кто-то оставаться. Здесь ни разу не случалось ни облав, ни обысков. Сюда вообще никто не приходит — кроме тех, кому обо мне известно. Удобно, правда?
Квартира Нины оказалась маленькой, полутемной, с желтыми засаленными обоями. Трудно поверить, что здесь обитает молодая красивая женщина. И как она ухитряется из куч неопрятно наваленного хлама извлекать свою изящную одежду?
Одна дверца огромного платяного шкафа была раскрыта настежь, и я видел, что на полках, где аккуратные домохозяйки держат белье,
Эта квартира битком набита подробностями. Раздолье опытному наблюдателю. Бери любую группу предметов и делай выводы. Вот, например, в горшке с фикусом — окурки самых разных фасонов и сортов, рядом — хрустальная пепельница с отбитым краем, в ней — засохший букет фиалок, пилка для ногтей и католический образок на порванной веревочке. Наверное, всё это что-нибудь да значит. Наверное.
Из-за того, что комната была захламлена, она казалась еще более пыльной, чем лавка старьевщика. Она была не просто обжитой — казалось, с самого сотворения мира в ней обитают люди и клопы.
Клопы. Невольно я вздрогнул.
Нина тотчас это заметила:
— Вам холодно, Эрнст? Вы нездоровы?
— Я вполне здоров… — пробормотал я. — Могу справку из госпиталя показать.
— Тогда почему вас трясет?
— Это так заметно?
Она пожала плечами:
— Возможно, у вас малярия. Обычное дело после плена, так говорили мои знакомые. Если так, то скажите, у меня где-то завалялся хинин. Вообще меня можете не стесняться. Я повидала, наверное, уже всё, что только может повидать женщина моего возраста… Так что вы меня ничем не удивите. Говорите прямо.
Ну, я и спросил прямо:
— Скажите, Нина, у вас водятся клопы?
Вопреки своему заявлению, она выглядела озадаченной:
— Честно признаться, парижские квартиры никогда не отличались особой чистотой, так что блохи у нас — самое обычное дело. Но почему вы спрашиваете? Недолюбливаете насекомых?
Она еще пыталась превратить всё это в шутку.
— В России нас заели вши, — ответил я. — Но вши — факт медицинский и потому скучный. Я же имею в виду таинственную связь между клопами и мной. Если во всем этом доме, Нина, прячется хотя бы один клоп, скоро он меня отыщет.
— Вот и проверим! — засмеялась Нина.
Она опустилась на корточки под окном. Ее силуэт обрисовался на фоне стены: прямая, чуть выгнутая спина, напряженные икры в тонких чулках.
Нина подняла стоявший на полу маленький примус и поставила на подоконник. Отыскала в горшке с фикусом коробок спичек.
— Вскипячу чаю, — пояснила она. — Где-то у меня завалялись сухари и кусок сыра…
Она пошарила на одной из полок платяного шкафа, извлекла из-под груды газет мешочек, сшитый из пестрого старого платья. Сохранились даже пуговицы.
Нина взвесила мешочек на ладони.
— Ой, у меня, оказывается, оставалась еще крупа… — рассеянно проговорила она. — А я-то искала… Да, вот они. Сухари и сыр.
Сыр, завернутый в газету, оказался заплесневелым, и Нина даже не стала притворяться, что это «такой сорт». Зато сухари — вполне годные.
— Надо было купить что-нибудь по дороге, — сказал я. — У меня полно денег. Можно было бы отовариться у какого-нибудь спекулянта.
— Скоро придет Ренье, — отозвалась Нина. — Принесет что-нибудь. Он всегда что-нибудь с собой приносит. Он ужасно хозяйственный.