Дерево дает плоды
Шрифт:
— Нет, тетушка, зачем же. А Кароль?
— Говорю ведь, что твой старик вовлек меня. Значит, Кароля тогда уже не было.
Мы говорили с ней о Кароле сразу же после моего прихода. И я знал, что последний раз он был дома в день моего ареста, но матери ничего не рассказывал. Озадачивало только одно: «Юзефа» подбросил мне сам Кароль, кто же еще, кроме него, мог узнать об этом, от кого узнали, что «Юзеф» находится именно у нас? О Кароле ни меня, ни Катажину не спрашивали. И куда он, собственно, девался? Тереза искала его много месяцев, давала объявления в газетах, все напрасно. После войны возобновила поиски через Международный Красный Крест, радио и прессу. Упрямо верила,
К счастью, мои размышления прервал обед: похлебка с мясом, картофельные клецки со шкварками и сладкий ячменный кофе.
— Я должна тебя прописать, — объявила Тереза. — Я не спрашиваю, да и ни к чему, но ведь ты же не вернешься к себе. Ничего не удалось сделать, Ромек, право слово, хотя мы и пытались с твоим стариком. Как только выпустили, удрала в деревню, а когда вернулась, ее видели с каким-то немцем. А потом нашла себе мужика.
— Оставим это в покое. Было и прошло.
— Не больно ты умен, Ромек. «Было и прошло»? Если что-нибудь было, то есть и будет, ничего тут не поделаешь.
— Неправда! Я не желаю, тетушка, возвращаться к старому. Не желаю сходить с ума. Не вспоминайте при мне о том, что было, и не тяните меня за язык.
Она покачала головой, аккуратно сложила газету и спрятала в ящик комода. Я пошел наверх и пролежал до вечера, бездумно поглядывая на верхушки деревьев, башенку костела и чистое небо. На следующий день встретился с «ангелочком».
— Слушай, у меня есть время до четырех, — сказал я. — Покажу тебе город, потом перекусим и пойдем ко мне.
— Сразу на «ты» и сразу «ко мне»? Пан Ромек, это некрасиво.
Она узнала мое имя в амбулаторной картотеке, ее имя звучало просто: Мария. Несколько часов мы бродили по старому городу, я рассказывал все легенды, какие помнил, о двух братьях, воздвигших Мариацкие башни, о трубаче и татарах, о лайконике [3] , святом Войцехе, Вите Ствоше [4] , вел ее за руку, как ребенка, и отвечал на забавные вопросы: сколько весит золота я корона на башне, почему гитлеровцы разрушили памятник Мицкевичу, нравится ли мне малиновое мороженое и правда ли, что в рейхе убивали за связь с немкой? Она шла рядом со мной, улыбающаяся, с непокрытой головой, в тоненьком пальтишке из перекрашенного одеяла.
3
Персонаж Краковского народного гулянья, связанного с легендой о нашествии татар в 1281 году; по улицам Кракова водят лайконика — наездника, переодетого татарином.
4
Вит Ствош (1445–1533) — знаменитый польский скульптор, резчик по дереву и металлу. Его произведения украшают Мариацкий костел в Кракове.
Мы зашли в небольшую кондитерскую, где торговали пирожными на вынос, пили лимонад, уплетали сласти.
— А мне больше по вкусу молоко, — признался я. — Не видал его столько лет.
Взгляд ее потеплел, она погладила меня по руке, отодвинула тарелочку с пирожными.
— Ну, пошли, — сказала.
В комнатушке Кароля она некоторое время сидела молча, задумавшись о чем-то. Я поднял за подбородок ее голову и поцеловал в губы.
— У меня были только солдаты, — прошептала она, — сбрасывая сандалии. — Они были ужасны, а потом умирали или уходили. Я никуда не гожусь. Но
Я понял, что она ожидает от меня той деликатности чувств и прикосновений, какие не изведала в прошлом, но почему я должен был стать рабом ее прошлого, если хотел освободиться от собственного? Она заметила гримасу нетерпенья, собралась что-то сказать, но только открыла рот и, пристроившись на кровати, спокойно ждала. Не сделала ни единого движения, ни единого жеста, а только безвольно и вяло поддавалась мне.
г
Угловатость принимала за деликатность, медлительность за любовную игру. Я обнажал грузное тело, неподатливое лишь в силу своей тяжести и сложения, пока оно не открылось полностью. Оно не возбуждало, не волновало кровь. Я закрыл и открыл глаза, но в них не возникал образ какой-либо иной женщины. Эта была конкретной и реальной, не вызывающей ни воспоминаний, ни сравнений.
Она отдавалась мне, запрокинув голову, с заслоненным волосами лицом и закрытыми глазами. Честно говоря, я был утомлен, резкий запах разгоряченного девичьего тела раздражал меня. Но все-таки оставил ее на ночь, принес свой ужин снизу от тетушки, сославшись на отсутствие аппетита, и поделился с Марией. Попросил ее только помолчать, не желая, чтобы узнали, что у меня кто-то есть. Так, впрочем, было лучше, — молча, в холодной ночи.
Утром, стыдливо умываясь, Мария неожиданно сказала:
— Я прочла о тебе в газете еще до того, как ты пришел сдавать кровь.
— Обо мне? — перепугался я не на шутку. — Это невозможно.
— Ну, в этой статье — «Дух Яна Лютака». В регистрационной карточке ты проставил: отец — Ян. Я сразу же подумала, что это ты. Здорово описали. Знаешь, моего отца… слушаешь? Моего отца убили лесные.
— Лесные? Партизаны? Что он натворил? Якшался с немцами?
Она возмутилась, подошла, прикрывая грудь полотенцем.
— Отец был в батрацком комитете, делил землю, глупый ты, за это его и убили.
Она принялась что-то оживленно растолковывать, бросалась какими-то названиями, аббревиатурами, описывала ночь, в которую пришли лесные, по — прежнему так их называла, — а во мне закипела злость. Неужели в этой стране нет никого, кто бы не зависел от прошлого и жутких воспоминаний? Неужели не может снизойти на нас какое-то Великое Забвение? Ах, молчи, молчи, молчи, женщина, бога ради, иначе сорву полотенце с груди и выгоню полураздетую, скажу такое, что у тебя прибавится еще одно жуткое воспоминание.
Я слушал и не слушал, совершенно разбитый и разочарованный.
— Иди, — сказал я. — Я очень устал, прошу, ступай себе.
После ее ухода я долго стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. «Хорошо бы стать деревом, птицей, чем-то таким, что существует, только существует, — думал я, — чье прошлое внутривидовая преемственность, — стать кем-то или чем-то лишенным сознания». Я загрустил о минувших трех днях, проведенных во сне, даже попробовал заснуть, однако сон не шел. Постель пахла чужим телом, по улице шагал оркестр, играющий марш, рядом на чердаке хлопали задубевшие от крахмала простыни и пододеяльники, по воздуху неслись раздражающие звуки.
Через несколько дней мне пришлось снова навестить Катажину, поскольку тетушка требовала хоть какого-нибудь удостоверения личности, чтобы меня прописать, я же не располагал ни единой бумажонкой, подтверждающей, кто я такой. На улице я встретил знакомых Оттуда и обещал провести с ними вечерок, хоть и без восторга, ибо предполагал, что это будет вечер воспоминаний; отказаться все же не мог.
Катажина приняла меня спокойно и деловито, нашла старую «кеннкарту», свидетельство о браке, даже справку о прописке.