Дерево дает плоды
Шрифт:
— На моей фабрике не будет борделя, — сказала Тереза. — На той неделе не выдавали зарплату, в прошлом месяце привезли гнилое полотно, в руках разлезалось, с мая простаивает агрегат, и не ремонтируют.
— Ты все это принимаешь к сердцу?
Она смотрела на меня так, словно не расслышала вопроса.
— В декабре будет съезд партии, — сказала Тереза как бы про себя. — Меня выдвигают в делегаты. Я им там скажу в Варшаве, что думаю. Даже печень болит от всего этого.
Она схватилась за живот. Ну как же я мог морочить голову Терезе своими сомнениями, при ее больной печени, в преддверии партийного съезда.
В тот день я долго ждал возвращения тетушки, но к полуночи забеспокоился не на шутку, наконец оделся и пошел на фабрику. Ворота были уже заперты, собрание давно кончилось, охранник ничего не знал о Терезе. Еще раз проверил дома: не пришла. Снова вышел, на этот раз в комиссариат милиции. Оттуда позвонили в городскую комендатуру и на станцию «Скорой помощи». Тереза была уже в клинике, подстрелили ее на улице, ранили в живот.
Дежурный врач не обещал ничего утешительного. Тереза получила три пули. Меня к ней не пустили. Милицейский капрал, сидевший в коридоре у изолятора, сказал:
— Бандиты ее отделали. Подстерегали.
— Но почему? Господи, почему?
Он пожал плечами. Осведомленность такого рода не входила в его компетенцию. Я ждал в дежурке, сам не знаю — чего и кого, пока не приехал Лясовский с двумя штатскими. Мы вошли вместе в изолятор, где одиноко лежала Тереза. Уже прооперированная, без сознания. Подле нее сидела сестра, держа руку на пульсе.
— Полагаю, сделали все, что было возможно, — сказал Лясовский. — Лишь бы пришла в сознание, чтобы могла сказать — кто. Ведь она должна была их видеть, стреляли в упор, спереди. Хорошо, что вы здесь, может, что-нибудь знаете? Ведь живете вместе. Видели ее перед собранием?
— Конечно. Перед уходом говорила, что будет трудновато, собрание затянется допоздна.
— Говорите, говорите.
Осторожно, чтобы ни в чем не переборщить, я рассказал о нашем разговоре, не веря, однако, что следы ведут на фабрику.
— Ничего у нее не взяли. В сумочке были деньги, следовательно, не разбойное нападение, — вслух размышлял Лясовский. — Надо поприжать фабричных, может, что-либо знают. Она не получала какого-нибудь приговора или анонимного письма на этих днях?
— Нет, ведь сказала бы.
— Могла скрыть. Поедем к вам, посмотрим.
— Я предпочел бы остаться.
— Оставайтесь. Один из наших тоже останется, на тот случай, если придет в сознание.
Лясовский уехал, я остался вместе с офицером органов безопасности в кабинете дежурного врача. Мы пили растворимый кофе и слушали разглагольствования хирурга на медицинские темы, который должен был говорить, чтобы не заснуть за столом. Он принимал меня за сына Терезы и поэтому пытался развлечь, с трудом сочиняя больничные истории и происшествия. Я понял только, что состояние Терезы весьма тяжелое из-за внутреннего кровоизлияния и повреждения ряда органов, однако не следует терять надежды. Меня не волновали тогда ни напавшие на нее преступники, ни исход следствия, которое вел Лясовский, я думал только о ней, о Терезе. За последние годы я привык к смерти, она не производила на меня почти никакого впечатления, но это было Там, где именно смерть должна была являться смыслом всего. Теперь же смерть Терезы, представлялась чудовищно нелепой.
Лясовский позвонил из управления безопасности, расспрашивал о состоянии раненой.
•—
Он прихватил с собой какие-то ампулы и вышел. Офицер, который также переговорил по телефону с Лясовским, оставшись со мной вдвоем, осторожно произнес:
— Шеф устроит бучу. Скажите, вы не хотели бы пройтись? Мне не приказано задержать вас, вы свободны.
— Не понимаю.
— А я понимаю, этого достаточно. Это вы информировали о подпольном штабе, верно? Собственно, сделали это случайно, бессознательно, потому что вы не доносчик по призванию. Наверняка вам где-то пришлось доказывать, что это сделали не вы, а, скажем, Тереза Лютак? Поэтому ее и убрали.
— Что вы говорите! Чистейший вздор! Кому я должен был отчитываться в своих поступках и чего ради покушаться на жизнь Терезы? Она — единственный близкий мне человек.
— Это не аргумент. Человеку ближе его шкура, чем рубашка. Для кого вы делали шпионские записи? Сегодня их нашли в вашей комнате.
— Шпионские записи?
— А как же иначе назвать списки государственных деятелей, организационные схемы, статистические выкладки и что там еще было?
— Но ведь это же из газет! Выписки из газет.
— Сбор и хранение сведений подобного рода, даже если они взяты из газет, наказуемы.
— Извините, это что, следствие, допрос?
Офицер снисходительно улыбнулся. Красивое худощавое лицо, английские усики, серые глаза. Чего он от меня хочет? Очевидно, Лясовский сказал ему по телефону об этих заметках, но ведь он хорошо знает, кто я такой, и не может меня подозревать. Подозревать? В чем, собственно? Не в том же, что я покушался на жизнь Терезы? Чистейший вздор. Я решил не отвечать офицеру, сидел, упорно помалкивая, хотя тот продолжал говорить. Избавленный от необходимости обдумывать ответы, я мог внимательно слуша — ть. Да, тон этот для меня был не нов, в его мягкости таи лась жестокость, сознание собственного превосходства.
— Говорят, вы из гранита, имея в виду историю в камере и то, что рассказывает сам шеф, — продолжал офицер. — Я не верю в «людей из гранита», они всегда казались мне подозрительными. К тому же, как там действительно было, знаете только вы и ваша жена, таким образом возможности для создания легенды были огромные, достаточно лишь не отрицать, а остальное люди дополнят сами. Людям нужны легенды и мифы, чтобы самим чувствовать себя их героями.
— Вы философ, не офицер, — не выдержал я. — Представляю, как бы вы обрадовались, если бы смогли проверить на мне свои теории. Похоже, вы словно намекаете: и не таких, мол, твердокаменных раскалывали.
— Значит, вы все-таки нас ненавидите?
— «Нас»? Это кого же?
Он ударил себя в грудь, скроив шутовскую мину.
— Оставим это. Я только шутил. Ведь вы не смахиваете на убийцу своей тетушки, ни на шпиона, хоть, если говорить серьезно, не разрешается собирать подобных сведений.
— Хотелось разобраться в обстановке, ведь я человек темный, как дикарь.
— Ваши товарищи — партийцы сделали бы это значительно лучше, нежели газетчики, ведь у вас много знакомых, причем весьма влиятельных, достаточно было к ним обратиться за. советом, если вы считали, что Тереза Лютак не в состоянии просветить вас надлежащим образом.