Дерево дает плоды
Шрифт:
— Товарищ секретарь!
Корбацкий закрыл глаза, покачал головой. Майор действительно не намеревался играть с «подосланным». Показал юнцу найденные у него при обыске бумаги, шифрованные донесения, список ответственных работников с анкетными данными, подпольные газетки.
— Почему? — прошептал Корбацкий. — Молодой человек, почему?
Юнец встал, на лице его появилась жалкая улыбка. Дрожащим голосом он произнес:
— Я присягал, господа, и сохранил верность присяге. Это все, что я могу ответить.
— Ведь ты работал у нас, помогал проводить собрания, и, кажется, неплохо. Говорят, был смелым и вместе с тем… Неужели ты ничего не понял за это время? Ничего до тебя не дошло?
— Дошло. Я не капиталист
— Покончим, — согласился майор Посьвята. — Только еще один вопросик: когда ты последний раз виделся с паном Фердинандом?
Юнец пожал плечами, не знал такого. Я описал ему Дыну, и тогда он изумленно уставился на меня:
— Вы его знали?
Этим вопросом он себя выдал. Уходя в сопровождении солдата, тряс головой, словно не мог с чем-то примириться.
— Ну, Лютак, напугало вас все это, а? На юге еще хуже. Уже тысяч десять убили в Польше, но гражданской войны не будет, гражданской войны не будет!
«Юзеф» бил кулаком по столу, повышая голос почти до крика.
— Не кричите. Когда я должен приступить к работе?
Он шагнул ко мне и, обняв, поцеловал в щеку. Взволнованные и грустные, вышли мы с Ганкой на Рынок, который заполнялся народом и блестел в лучах полуденного солнца. Обедали мы в тот день в ресторане, но Ганка настаивала, чтобы поскорее вернуться домой, и мы недолго побыли в городе, который показал ей незнакомое лицо. Она шла по улицам быстрее, чем нужно, постоянно оглядываясь, косилась на стекла витрин, словно желая проверить, не идет ли кто за нами. Впервые я уловил страх в ее взгляде, почувствовал, как дрожит рука.
— В лесу было лучше, — сказала она дома. — Сегодня я там сидела как дурочка, ничего не понимала. Боялась sa тебя. Пришлось выйти на улицу, что — то сделать, хотя бы забрать эти цветы у стены, чтобы не сидеть сложа руки и не одуреть окончательно.
— Я, пожалуй, на минутку сбегаю в больницу, повидаюсь с Шимоном и Михалом. И с Дыной, если это возможно.
Она неохотно согласилась, и под вечер я поехал на такси в больницу. Однако к раненым, которых на всякий случай охраняла милиция, меня не допустили, только от врачей я узнал, что состояние Шатана тяжелое, а Шимек через несколько дней встанет на ноги, как и «тот третий», Дына. В больнице было еще несколько человек, легко раненных во время стычки с войсками и милицией, но этих я не знал.
На следующий день я вернулся на завод и выступал на митинге по случаю открытия новых отделений в литейном и прокатном цехах, пущенных благодаря нашей поездке. Все ее участники, кроме Юзефовича, который уже уволился, получили орден «Крест Заслуги». На небольшом приеме по этому поводу мы толковали о воскресных беспорядках и Шатане, но никто не высказывал вслух своего отношения к происшедшему, своих взглядов, между тем в конторах и цехах начался жаркий обмен мнениями, по коридорам кружили сплетни — об атаке русских танков, о штурме студенческого общежития, предпринятом сотрудниками органов безопасности, о десятках убитых с обеих сторон. Я пытался успокоить горячие головы, поскольку не любил сплетен и верил, что официальное сообщение должным образом все объяснит, а кроме того, меня задевало, что никто почему-то не говорит о поездке, не расспрашивает о подробностях, не выражает ни малейшей радости по поводу полученной картошки, словно все это было вполне естественно и понятно, соответствовало нашему образу жизни. Разумеется, на митинге нас хвалили, но оратору не заменить личных, неофициальных высказываний. Я обошел весь завод, все цехи — от упаковочного до кузнечного и литейного, заглянул почти во все отделы к хозяйственникам. Мне улыбались, но о поездке не вспоминали, так что я даже заподозрил, что моя картошка куда-то запропастилась, не дошла до людей. К счастью — ошибался, ничего не пропало. За время нашего отсутствия снова открыли столовую, с
Несколько дней я работал на заводе, дожидаясь вызова Корбацкого из комитета, и постоянно ловил себя на том, что увлекаюсь разговорами с вспомогательным персоналом, счетоводами, делопроизводителями, снабженцами, точнее, это были не разговоры, а мои монологи о поездке. Болтал, болтал, пока не заметил у слушателей едва скрываемую скуку. Зато после работы мы с Блондином, Козаком и прочей братвой направлялись в пивную и заново рассказывали друг другу всю историю. Домой я возвращался, пропустив несколько рюмок водки, хотя Ганка и просила, чтобы не пил. Мне претило ее испуганное лицо, когда она открывала дверь, причитания, забота о моем здоровье и репутации.
— Мы уславливались иначе, Ганя, иначе, — говорил я. — Впрочем, я не делаю ничего дурного, а мое здоровье — это мое личное дело.
— Пока тебя ноги держат. Потом это будет моим делом, — сказала она однажды вечером.
Я был трезв, от двух — трех рюмок не пьянею, но выпитое ударило в голову, едва вспомнил Ганку в роли сиделки, Ганку, подсовывающую под меня судно, обмывающую мое тело.
Надел пальто и вышел, прежде чем она успела запротестовать. Был теплый вечер. Я брел по улицам, сам не зная куда и зачем, добрался до центра и присел передохнуть на бульваре, на том самом месте, где впервые встретил Шатана. «Уже год минул», — подумал я, но это ничего особенного не вызвало, ни печали, ни раздумья, ни радости. Попросту — год. Скоро у меня будет ребенок. И ничего больше? Ничего. Оставлю завод, перейду в комитет. Перейду в комитет, но я глупый и темный, кто угодно объедет меня на кривой, выставит на посмешище.
Я встревожился: придется уговаривать, убеждать, объяснять, бороться. Пожалуй, буду просто рассказывать о себе, не мудрствуя лукаво, ведь придется иметь дело не с учеными мужами. О себе и об отце, что еще надо?
Поблизости ребята Оттуда держали ночной ресторан, и мне захотелось заглянуть туда на минуту, раз уж я выбрался в город. Заведение помещалось во дворе, еще довоенное, хорошо сохранившееся, сверкающее никелем, синее от папиросного дыма, заполненное до отказа, несмотря на раннюю пору. Свободных мест не было. Я поднялся на второй этаж, в бар, заказал водки и воды. Барменша внимательно пригляделась ко мне, в ожидании, что я закажу что-нибудь еще, а потом сказала:
— У вас такой вид, словно минуту назад кого-то убили.
Кто-то громко засмеялся, девица, сидевшая рядом, сбросила со своего бюста руку спутника и проворчала:
— Ничего себе шуточки.
«Больше пить не буду, — решил я. — Никакой водки, только кофе. Не хочу быть посмешищем. Тут где-то должна быть братва, поздороваюсь, выпью чашку кофе и уйду».
Я спросил барменшу, та показала мне на ложу возле оркестра. Я узнал всю семерку, а когда спускался к ним, они заметили меня и, что-то крикнув музыкантам, бросились приветствовать. «Как дела, наконец-то, здорово, что зашел, дай поцелую, «Боксер», привет знаменитости, привет, привет, официант, еще раз того же. Кофе хочешь? Будет кофе… Ну, почтим гостя!»
Они приветствовали, а оркестр грянул «Сто лет».
Привез что-нибудь? Как это — откуда, с запада, с Воссоединенных земель. Было в газете, постоянно о тебе пишут. Генек здесь, ну помнишь — Генек. Только спит. Он у нас живет и зубрит медицину. Не беда, что в кабаке. А Лясовского взяли в министерство. Сегодня в вечерней газете, вот так история, напечатали фамилии, и там упомянут Дына. Не читал? Дына. Только с позиций какой группы, с какой стороны баррикады, это не говорится. Кто бы подумал, он сюда заглядывал. Правда, давненько. А ты в «Союз жертв фашизма» не ходишь, нос задираешь. Получай свой кофз. Нет, раз не хочет водки, пусть не пьет, нельзя заставлять, ребята.