Дерево дает плоды
Шрифт:
Так прошел первый день на новой работе. Последующие не отличались особенными происшествиями, то есть были заполнены собраниями, поездками, совещаниями, выступлениями, принятием срочных мер, встречами, сотнями дел, тысячами людей. Я организовывал группы в городских районах, развозил инструкции, писал лозунги, до поздней ночи корпел над планом города, списком улиц и домов. Тут есть группа, там ее нужно создать, двадцать квартир, столько-то семей, столько-то взрослых. Штабная работа. Проба сил. У Ганки тоже был район, вместе со своей тройкой агитаторов она обходила
— Потеха с этим референдумом. Те даже не предполагают, что мы можем мобилизоваться. В их кругах все убеждены, свято убеждены, что мы — фикция, дунуть — и разлетимся, развалимся.
— Но есть и такие, что боятся говорить. Это плохо.
— Плохо. Но вина не наша.
— А другие болтают всякий вздор, даже слушать тошно, и не верят.
Она рассказывала об этом грустно, даже слишком грустно для агитатора, бывшей партизанки. Я замечал в ней трудно уловимые вначале, а затем все более явные перемены. Говорила теперь тихо и отрешенно, 737
24 Е. Анджеевский, Б, Чешко, Т, Голуй дурнела день ото дня, черты ее грубели, и лицо казалось одутловатым. Она сделалась ворчливой, порой часами молчала, смотрела на меня как-то особенно, исподлобья, настороженно и изучающе. Мы, правда, не возвращались к теме, которая едва нас не поссорила, но с тех пор я избегал каких-либо упоминаний об отце, тетке, своей поездке, Шатане, не делился с ней и мыслями, которые возникали в связи с моими выступлениями, словно опасаясь показаться смешным, и, хотя все чаще размышлял об истории с Катажиной, скрыл новость, сообщенную мне маляром. Что-то было в этой истории «не так», если суждения мои основывались на ложных домыслах. Во всяком случае, дальше размышлений я не продвинулся.
Июнь подходил к концу. Был чудесный летний день, когда мы с Ганкой шли голосовать. На участке оказались первыми, и наши «три раза да» упали в пустую урну. Потом я отправился в комитет на дежурство. Принимал телефонограммы из повятов, суммировал первые сводки. Корбацкий, Шимон, все члены бюро в напряжении следили за ходом дела. Нападение на участок, забросали гранатами. Ксендзы голосовали. Листовки: «Один раз — да, два раза— нет». Произведены аресты. В центре города — поражение. Открытое голосование, открытое голосование!
Корбацкий пил молоко с каким-то стимулирующим лекарством и поминутно исчезал, чтобы соединиться по вэчэ с Центральным Комитетом. Шимону жена принесла земляные орехи. Мы грызли их, хрустели, словно белки, которые заняты едой, но в любой момент готовы к прыжку. В окно врывалось дыхание летнего дня, пахло нагретыми стенами, бумагой, груды которой заполняли все помещение. Гудел воскресный благовест, то и дело трещали телефоны, над городом низко кружил самолет, разбрасывая листовки. Они
— Дела идут лучше, чем я ожидал, — сказал вечером Корбацкий. — Но в городе плохо, очень плохо.
Он снова тянул через трубочку пенящееся молоко. Седая женщина из отдела пропаганды дремала за столом: мы не спали трое суток. Наконец поступило первое, предварительное, сообщение: в городе мы потерпели поражение.
— К чему сообщать такие цифры? — волновался Шимон. — Стыдно. И немцев порадуем. А зачем давать им такой псвод? Не понимаю.
Позвонили с радио, можно ли передавать в эфир результаты.
— Подождите официального сообщения, — сказал Корбацкий.
Я позвонил на свой завод инженеру Козаку. Все в порядке. Самое большое десять процентов «нет».
— На вашем памятнике намалевали «нет», и невозможно счистить, черт побери. А как в других местах?
Ночью я возвращался домой. Бульвары еще не спали, в затемненных аллейках нежничали влюбленные. В проходе я увидел на лавке обнимающуюся парочку. Подожди, парень, не торопись. Запоздавшие прохожие звонили у ворот своих домов. В сторону вокзала маршировали харцеры, навьюченные рюкзаками и разным имуществом, очевидно, едут в лагерь, ведь уже каникулы.
— Ну, как? — спросила Ганка.
— Еще неизвестно, но в целом неплохо.
— Поужинаешь?
— Нет, не хочется.
— Наверно, ел в городе, уже очень поздно.
— Ничего не ел.
Ганка покосилась на меня подозрительно, и тогда я улыбнулся.
— Зачем лжешь? — сказала она. — Мы не уговаривались, что будем лгать друг другу.
— Нет у тебя забот поважнее? Я не лгу, засиделся в комитете допоздна.
— Вчера на курсах было последнее занятие, я не пошла, — переменила она тему. — Экзамен после каникул, вот я и подумала: не провести ли мне отпуск у родителей и там основательно подготовиться?
— Поезжай, отдохнешь. Когда ты ожидаешь?
— Не раньше ноября. Спокойной ночи.
Прежде чем уснуть, Ганка сказала еще, что звонила Катажина, у которой какие-то неприятности и она хочет со мной повидаться. Мне показалось, что жена говорит это с каким-то подтекстом, которого я не понимаю. Я встал, подошел к ней, сел рядом и погладил ее по жестким волосам. Она схватила мою руку и положила себе на живот.
— У нас будет сын, вот увидишь, сын. Приляг, по крайней мере, засну спокойно. Я так долго ждала, смотрела в окно, не идешь ли. Сегодня был такой хороший день. Я ждала и думала о нашем сыне. Не сердись, Ромек, речь не обо мне, а о нем, его будущем.
— О его будущем? Он еще не родился, а ты говоришь о его будущем.
— Я думала только о том, какую он будет носить фамилию. Знаешь, у внебрачного ребенка жизнь трудная.
— Хочешь выйти замуж, тогда поженимся.
— Ты серьезно, Ромек? По — настоящему обвенчаемся, в костеле? Навсегда?
— По — настоящему, но не в костеле.
Она затихла, разочарованная, но поскольку и я молчал, коснулась меня обнаженным плечом и поцеловала. От ее тела исходило тепло, волосы резко пахли стиральным мылом.