Деревянная пастушка
Шрифт:
Учитель Фабер и Лотар были первопроходцами — предстояло проделать еще долгий путь, тем не менее в течение последующих трех лет нацисты сумели завоевать пусть крошечный, но все же плацдарм даже в ультраконсервативном Каммштадте. Здесь единственными «марксистами», заслуживающими опасения, были высокоуважаемые советники социал-демократы, правившие в муниципалитете (ибо в Каммштадте рабочих было несколько больше, чем предполагал Людо), а единственными евреями — друзья Людо, чей отец был скован по рукам и ногам принадлежавшим ему банком. Первые рекруты, которых Лотару и учителю удалось завербовать, присоединились к ним лишь потому, что любили и уважали учителя: раз он принадлежит к какой-то организации, значит, это организация стоящая.
Вот уж Кетнера не назовешь интеллигентом! Во время войны он потерял глаз под Верденом и был награжден Железным крестом за доблесть. После войны он начал с ничего — торговал ломом, распродавал оставшиеся правительственные запасы, а потом во время строительного бума не упустил возможности и стал торговцем строительными материалами. Кетнер уже считался одним из многообещающих людей в Каммштадте, когда вдруг всякое строительство прекратилось. Лотар вел дела с этим человеком в муниципалитете в дни процветания, он ему тогда понравился, и теперь, когда Кетнер остался на бобах, Лотар был одним из немногих, кто по-прежнему дружески к нему относился.
Будучи по натуре скорее кондотьером, Кетнер вскоре устал от бесконечных дискуссий, затягивавшихся до глубокой ночи. Он стремился к действию… Судить о том, насколько отставал от духа времени маленький Каммштадт, можно хотя бы по тому, что только в 1928 году Кетнер начал сколачивать зародыш команды СА из каммштадтских «ветеранов».
14
Похоронный звон в Америке…
Удар колокола раздался 29 октября 1929 года — в день, когда на нью-йоркской бирже крах достиг своего апогея. И в этот же день маленькому Гилли Уэйдеми исполнилось три года (хотя никакого торта по этому поводу ему не дали, ибо у него болел живот).
Цены на Уолл-стрите начали падать за две недели до этого дня, и сразу пошла ко дну вся мелюзга, вроде многочисленных ухажеров Анн-Мари Вудкок (ибо Ри исполнилось уже семнадцать, она расцвела и превратилась в красотку «с целым хвостом ухажеров, которых она — по словам Рассела — ой-ой-ой как крепко держит на привязи!»). Но теперь «все ее ухажеры прогорели», ибо корма для этих цыплят не стало, а во вторник, 29 октября, когда закрылась биржа, банкротом стал и ее отец.
Брэмбер Вудкок давно плюнул на работу и всецело посвятил себя бирже — каких-нибудь две недели тому назад он был обладателем (на бумаге) чистых четверти миллиона долларов. Введенный в заблуждение случайными взлетами некоторых акций среди общей тенденции к понижению, не обращая внимания на то, что люди стремились от них избавиться, он продолжал покупать, надеясь таким образом довести свое состояние до полумиллиона. А теперь у него было даже меньше, чем до начала игры, и, значит, придется продать любимую ферму в Нью-Блэндфорде, а вырученные за нее деньги отдать маклерам… Рождество наступало для Вудкоков в этом году весьма тревожное, ибо в доме не было ни цента, а в холодильнике — ни куска мяса.
Брэмбер едва ли мог рассчитывать на то, что ему удастся вернуться на работу, во всяком случае не сейчас, когда в городе полным-полно было таких Брэмберов Вудкоков. Эрл (помните, мальчуган, который играл на окарине?), и Бейби, и даже Малыш все еще учились, таким образом, добытчицей пропитания для семьи могла быть только Ри, которой, конечно же, удастся устроиться, несмотря на тяжелые времена… Однако эта перспектива не слишком привлекала Анн-Мари: вместо того чтобы искать себе работу, она написала бабушке, которая жила в Лафайете (штат Луизиана) и чье имя она носила, продала меховую пелеринку, купила билет и отбыла на дальний юг по железной дороге одна.
Она обещала — и собиралась сдержать слово — посылать им все, что сможет, если и когда сможет. Но бабушка Вуазен никогда не одобряла брака своей дочери с Вудкоком и, судя по всему, намеревалась благодетельствовать лишь обратившимся к ней ранее молодым художникам и скульпторам из Нового Орлеана. И тем не менее у Ри не возникло желания вернуться домой:
Ничего не поделаешь: придется Малышу и Эрлу утром, до школы, продавать газеты, а их матери работать сдельно для швейной фабрики.
Когда крах достиг своего апогея, даже вполне надежные ценные бумаги ни по какой цене не находили покупателя, хотя, вообще-то говоря, стоимость акций упала не больше, чем на треть, по сравнению с самой высокой ценой и, следовательно, просто дошла до разумного уровня. Однако это мало успокаивало тех, кто приобретал акции, давая гарантийный задаток, и жертвы краха, вроде Брэмбера, отнюдь не рассматривали это падение стоимости на одну треть как исчезновение воображаемого капитала (ведь, собственно, этот капитал существовал лишь в умах счетоводов) — нет, скорее, у них было такое ощущение, будто земля вдруг разверзлась, как писано в Библии, и поглотила реально существовавшее богатство.
Брэмбер слегка приободрился, когда президент Гувер объявил, что основа экономики не подорвана и на нее не могут повлиять «здоровые» и «реалистичные» изменения стоимости акций на бирже. Но Рассел был менее оптимистичен. Он обратил внимание дяди на то, что экономика теперь почти полностью зависит от продажи в рассрочку в розничной торговле, а это в свою очередь зависит (сказал Рассел) от «воображаемого капитала». Взгляните на Германию: она вела войну, основывая свою стратегию на воздушных замках, и в итоге оказалась в тяжелейшем положении — так как же может Америка (спрашивал Рассел) надеяться, что ей удастся избежать трудностей, занимаясь тем же в мирное время?! Бесчисленные обанкротившиеся клиенты не смогут вносить взносы за приобретенные товары, таким образом, подержанные автомобили и стиральные машины вернутся к тем, кто ими торгует и кто считал, что избавился от них. Это приведет к тому, что дальнейшее производство товаров придется сократить и, следовательно, сократить число рабочих. А когда люди, получающие высокую заработную плату, потеряют работу, покатится вторая волна невыплаченных взносов, еще больше товаров вернется к тем, кто ими торгует, еще больше людей лишится работы.
Брэмбер, вспылив, заметил, что наглости молодому Иеремии, видно, не занимать, если он берется опровергать предсказания авторитетных провидцев. Но заводские-то трубы перестали дымить, а нравы делового мира (не унимался Рассел) весьма изменились с тех порочных времен, когда существовало правило кормить рабов обанкротившегося плантатора, пока их не продадут. Рабов-то ведь нельзя было выгнать, чтоб они сами о себе заботились, тогда как с теми, кто работает по вольному найму, нынче вполне можно так поступить, да так и поступают.
Если мир неделим, то и процветание тоже: в 1929 году прогрессивный паралич сковал экономику не только Соединенных Штатов, но и всего торгующего мира. Промышленность Германии потеряла рынки для экспорта и вместе с ними иностранную валюту, которая необходима была стране, чтобы расплачиваться по иностранным займам, а это еще больше подорвало шаткое равновесие ее финансов.
До сих пор лишь около миллиона немцев сидело без работы, но Гитлер уже потирал руки, видя, как эта цифра скачками растет. К осени 1930 года, то есть меньше чем за год, их стало свыше трех миллионов — свыше трех миллионов голодных, отчаявшихся людей, которые первые два-три месяца существовали на мизерное пособие, а потом уже могли рассчитывать только на помощь прихожан своей церкви… Словом, Гитлеру следовало лишь спокойно ждать своего часа. Дав Штрассеру полную волю обрабатывать бедняков и безработных, но по-прежнему отказываясь поддерживать его «радикальные» идеи, Гитлер мог теперь не сомневаться, что эти паникеры — средние слои населения — будут голосовать за него, за то, чтобы он защитил их от грозных орд, которые будут голосовать за Штрассера, и таким образом партия соберет двойной урожай голосов. И в самом деле, когда наступил день выборов, нацисты выудили больше сотни мест в рейхстаге вместо прежних жалких двенадцати, — словом, заняли достаточно видное положение, так что Леповский со своими предсказаниями сел в лужу.