Деревянные башмаки Ганнибала
Шрифт:
Весь класс знал отца Ганнибала: его в любой день можно было увидеть на вокзале в синем комбинезоне с белым фартуком поверх. Отец Ганнибала был носильщиком. Конечно, грех корить человека за то, что он носильщик, и в общем никто его и не корил, да только отец Ганнибала, даже согнувшись в три погибели под чьим-нибудь огромным чемоданом, никогда не глядел в землю, а смотрел лишь вперед и вверх, и там, впереди, виделся ему его сын Ганнибал в мундире с золотым шитьем и красными лампасами, и сын – этакий новоявленный Наполеон в белых перчатках – повелевал поездами. Вот такая была мечта у отца Ганнибала, ради нее он после работы батрачил на чужих огородах, ради нее ценой жестоких усилий держал Ганнибала в респектабельной частной школе, где учились дети богатых и образованных граждан. Мечта носильщика была дорогостоящей мечтой, хоть и вполне похвальной, и требовала огромных жертв. Кто бы осудил его за это… Но в дни, когда
Одно время Ганнибал блистал на футбольном поле – да только совсем недолго. На первом уроке футбола его поставили защитником, никто не ждал от него особенных подвигов. Но тут нам открылся совсем иной Ганнибал – кто-кто, а уж он был не новичок в этом деле: семь раз подряд завладевал он мячом и, прогнав его через все поле, забивал в ворота противника. Это было совсем не по правилам, но разве Ганнибал заботился о правилах? Он мчался напролом, будто бык – хвост трубой, с громким и грозным рыком, – и никто не решался сцепиться с ним. В те дни Ганнибал куда живей отзывался на всякий вопрос и как будто даже меньше потел, а в петлице его куртки засверкал круглый значок. Это была эмблема спортивного клуба, в котором он состоял; прежде, поутру отправляясь в школу, он всегда вынимал его из петлицы, но теперь полагал, что…
Да, на какое-то время Ганнибал и впрямь завоевал уважение как футболист, но скоро он и на поле нарвался на неприятности, как вечно и всюду нарывался на них, и повинен в этом был Лайф. В нашем классе Лайф первенствовал во всех видах спорта, и на день рождения ему подарили книжку про футбол, изобиловавшую хлесткими английскими терминами, которыми он резво щеголял. Но еще и другое вычитал Лайф в той книжке – к примеру, как увести мяч из-под ног у сильного, но неуклюжего противника. Лайф старательно заучил все приемы и на следующем уроке футбола выбежал наперерез атакующему Ганнибалу. Однако показа новейших английских приемов на этот раз не получилось: раздался громкий удар, резко столкнулись два тела, Ганнибал, не останавливаясь, побежал дальше, а Лайф остался лежать на земле с вывихнутой рукой и не мог подняться. Свисток!… Одного из мальчиков срочно послали в булочную звонить по телефону, затем, опираясь на плечи двух приятелей, Лайф проковылял к автомобилю. Конечно, Ганнибал сделал это не нарочно, но почему же он не подошел к Лайфу и не извинился, как подобает спортсмену? Стоя поодаль, он лишь сопел, пугая всех своим свирепым видом, и вскоре вокруг него возникла пустота. А на уроке его вызвали к директору, он вернулся оттуда с покрасневшими глазами и еще громче сопел; ему дали письмо к родителям и до самого конца учебного года запретили играть в футбол. Но приговору не было суждено свершиться в тиши. Когда Ганнибал побрел домой на расправу, его соученики, столпившись во дворе, затеяли спор, виноват он или нет, и этот спор закончился яростной дракой между «патрициями» и «плебеями».
Патриции и плебеи – так назывались две политические партии в нашем классе. С таким же успехом мальчишки могли бы назвать себя правыми и левыми или фашистами и коммунистами, богатеями и бедняками. Однако, прослушав красочный рассказ учителя Ингерслева об «уличных боях в Древнем Риме», они решили именоваться патрициями и плебеями.
Главарем патрициев был Лайф, тот самый, которому Ганнибал вывихнул руку, – стройный синеглазый мальчик, с поистине офицерской суровостью рассуждавший о товарищеском долге и чести класса. Когда его вызывал учитель, он молодцевато вскакивал и отвечал урок без запинки, слово в слово, как в учебнике, не упуская ни одной запятой, -да, в глазах учителей Лайф был воистину примерным отроком: на такого спокойно могли положиться Бог, король и отечество.
В его партию входили исключительно мальчики из богатых семейств. Их легко отличали по форме, которую они стали носить: рубашка цвета хаки и коричневая куртка военного покроя с большими накладными карманами; у них были в обиходе английские трубки и английские словечки, когда же рядом оказывались девочки, патриции принимались загадочно толковать между собой о великих и таинственных делах, ожидающих их за стенами школы. Вот только старались они зря – девочки даже не смотрели на мальчишек из средних классов, будь они хоть тысячу раз патрициями: девочки прогуливались под ручку друг с другом и вертелись вокруг старшеклассников.
В плебеях числили
И вообще, было в нем что-то такое, из-за чего его недолюбливали и учителя, и родители его друзей; иные папаши даже запрещали своим отпрыскам с ним водиться, а школа обрушивала на него удар за ударом. На последнем экзамене по датскому языку ему даже выставили посредственную отметку за сочинение: дескать, неверно понята тема.
Однажды вечером состоялось собрание в школьном клубе «Свободное слово», основанном самим директором; дискутировали о мировой войне и ее причинах, и тут с места поднялся Мариус и заявил, что причины возникновения войны надо искать в экономике и войны исчезнут лишь с отменой частной собственности. Да, так думал Мариус, и высказать свое мнение имел полное право, но назавтра он пришел в школу с распухшим, почти неузнаваемым лицом: два старшеклассника подстерегли его на обратном пути из клуба и избили. Однако им не удалось выбить из него смелость: Мариус знал, кто напал на него, а именно братья Эйерман, сыновья богатого фабриканта, и он пошел прямо к директору с жалобой на обидчиков. Только, может, зря он это сделал: школьное начальство не сообщило отцу братьев Эйерман об их проступке, мало того, их даже не вызвали на допрос, зато директор, собрав всех учеников, обрушил громы и молнии на тех, кто смел заниматься политикой. Он даже стукнул по кафедре кулаком и запретил политику раз и навсегда: в следующий раз, сказал директор, он уже никому не даст спуску.
И он сдержал слово. Через месяц из школы выгнали Ганнибала как зачинщика политических беспорядков. Да, Ганнибала, который всякий раз давал Мариусу от ворот поворот, когда тот пытался вовлечь его в свою партию. Того самого Ганнибала, который хотел лишь одного: чтобы ему не помешали кончить школу и стать студентом. Что ж, политика иной раз штука подлая и коварная.
Это было весной 1919 года. Там, в Европе, рушились троны, короли бежали за рубеж в париках, с накладными бородами и усами, но у нас на школьном дворе по-прежнему единолично царствовал инспектор Хам-мер. Ровно без пяти минут девять он трижды властно ударял в медный гонг у школьных ворот, и тут же словно из-под земли перед ним вырастали двести мальчиков и девочек, строившихся рядами и шеренгами класс за классом. Равняйтесь, смирно, молчать, шагом марш!… Ко что это? В строю зияет брешь и шепотом от одного ученика к другому передается имя Ганнибала. Заболел? Нет, такие, как Ганнибал, не болеют. Опоздал? Быть не может, такого с ним сроду не случалось. Где только не требовалось шевелить мозгами, Ганнибал всегда поспевал вовремя.
Но в одну минуту десятого, когда отзвенел второй звонок, из-за ворот послышались какие-то странные звуки – бряк-бряк-бряк-бряк, – и все увидели Ганнибала: он выскочил из-за угла и во весь опор бежал к школе. Казалось, глаза у него вот-вот выпрыгнут из орбит, на спине трясся ранец самого что ни на есть дешевого образца – такие носили лишь мальчишки в бесплатной городской школе, – а внутри ранца в такт шагам Ганнибала подскакивал пенал, вверх-вниз, вверх-вниз, но не пенал был виновником странных звуков: это стучали башмаки Ганнибала, деревянные башмаки! Бряк-бряк-бряк-бряк. Непривычные звуки для нашей респектабельной школы; ее стены брезгливо отбросили их от себя, башенные часы презрительно искривили бледный старческий лик. И, наконец, над двумястами голов прогремел трубный глас инспектора Хам-мера:
– Ганнибал Ольсен! Ступай сюда!
Сердце Ганнибала забилось как у перепуганного птенца; когда, задыхаясь, он мчался в школу, то молил Бога об одном: только бы этого не случилось; и вот случилось именно это! Ганнибала, в его деревянных башмаках, поставили у стены, вся школа промаршировала мимо него, и каждый мог пялиться на него сколько хотел. Кое-кто из мелюзги нарочно топал вовсю, передразнивая Ганнибала, и пусть многие девочки совсем не смеялись – увы, не те это были девочки, с которыми привыкли считаться, а Сольвейг и ее подруги смеялись! Я хотел было кивнуть Ганнибалу, но, как дошло до дела, оробел. Да и какая была бы ему от этого польза? Слабые бессильны друг другу помочь. Другое дело, если бы ему кивнул Лайф, но Лайф прошагал мимо, прямой как струнка, и даже не взглянул на Ганнибала.