Деревянные башмаки
Шрифт:
Верно люди говорят, безвыходных положений не бывает. Одолжил я у Пранаса башмаки на деревяшках и поехал к дяде Игнатасу за подмогой.
Съездил я, нельзя сказать, чтобы уж очень неудачно, тетя снова дала мне с собой хлеба и сала, а дядя, зажав в тисках два березовых полена, выстругал мне новенькие десятидюймовые клумпы — правда, несколько великоватые.
— Навырост… — сказал Игнатас.
Еду я поездом назад и думаю: как же мне первый раз в этих деревяшках на глаза товарищам показаться? Ведь никто во всем техникуме клумпы не носит. А ребята из Аукштайтии или Сувалкии, наверное, их и в глаза не видели.
Приехал я рано утром. До занятий оставался целый час. Показал я Пранасу клумпы и говорю:
— Может, их чернилами покрасить, а?
— Не глупи, белые куда лучше.
А сам — я ведь вижу — хихикает про себя, в глазах озорные бесенята скачут. Как же, вид у меня в клумпах на толстенной подошве и впрямь внушительный: и без того коротковатые штаны точно стали еще короче, из-под них видны заштопанные серыми нитками черные носки, а уж светлые березовые клумпы — корабли кораблями. Кажется, мог бы в них и по морю скользить. А едва я на цементный пол ступну или по лестнице наверх пойду, как они цок-цок, будто верхом еду.
Прокрался я на цыпочках в класс раньше всех, поджал ноги под партой — сижу, жду звонка. Попытался повторить заданное, да что толку: уткнулся глазами в книгу, а сам прислушиваюсь, как по коридору, щебеча, направляются в класс девчонки. И с ними, конечно же, моя землячка Степуте, которую я зову про себя Вишенкой: пухлые щечки, толстые, короткие косички, а как улыбнется — глаза становятся узкие-преузкие, как у монголки. Сидит, бывало, на уроке и вдруг зырк в мою сторону и рассмеется. И чего смеется, думаю… Видно, сегодня я очень лохматый. Или зевнул нечаянно, заслушавшись преподавателя? Надо будет ее когда-нибудь взять за жабры, пусть признаётся…
Я уже узнаю звонкий смех Степуте. Опускаю голову и пытаюсь сосредоточиться на чтении.
— Вот он где, зубрила, — с порога поддевает она меня. — Уже тут, к парте прилип.
Вспыхнув, я пробормотал что-то и задвинул поглубже белеющие под партой клумпы. Прозвенел звонок. Сейчас начнется урок геометрии. Все лихорадочно листают тетради, шелестят страницами. Иди знай, кого спросят и как потом выкрутиться.
У математика Виржинтаса какой-то особый нюх: окинет взглядом класс и вызывает именно того, кто ничего не знает и больше всех трясется. Об этом он каким-то чудом догадывается по глазам.
— Как ты, — спрашиваю я Пранаса, — сегодня не боишься?
— Не-ет, — отвечает тот, — меня недавно вызывали.
«Только бы не вызвали!.. Только бы не вызвали!..» — чуть не на весь класс стучит сердце.
— Та-ак… — по привычке протягивает учитель. — А сейчас мы с вами побеседуем…
«Только бы не вызвали, чтобы не нужно было в этих чертовых клумпах на виду у всех торчать!..»
— К доске у нас пойдет… давненько мы его не видали, не слыхали…
Ясное дело — я, кто ж еще! Тут уж я окончательно смешался: где клумпы, где домашняя работа? Позабыл я и что было задано, начисто все из головы вылетело — одни эти деревянные стукотелки на уме… Может, сказать, что я домой ездил и не успел подготовиться? Тогда Виржинтас влепит мне двойку…
И вдруг меня осенило.
— Пранас, — прошептал я, — одолжи мне свои башмаки.
— На, бери.
—
Я поспешно сунул ноги в знакомые, милые моему сердцу башмаки на деревянной подошве и со стуком протопал к доске. Оттуда я увидел, как склонилась над партой Степуте, чтобы в случае чего помочь мне.
— Так, та-ак… — снова протянул учитель. — Отдели себе половину доски и докажи нам прелестную теорему Пифагора.
«Пифагора? Какого еще Пифагора? И почему прелестную?..» — попытался вспомнить я, уставившись в потолок.
— Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника… — зашептала Степуте, сделав вид, что повторяет вслух теорему.
Ага! Это мне и нужно было…
— Та-ак!.. — произнес Виржинтас, подбирая кандидата на вторую половину доски. — А еще сюда пойдет… правда, мы имели честь не так давно слышать его… Пранцишкус Ру-пей-ка…
Ой! У меня даже мел из рук вывалился. Как же Пранас в моих клумпах выйдет? Я обомлел и беззвучно спросил у него: что же теперь делать?
А приятель ничуть не смутился. Уж если он знает урок, то непременно выкинет какую-нибудь шутку, развеселит и товарищей, и учителя. Нырнув под парту, он долго возился там — видно, мои клумпы искал.
«Ох, только бы он не выставил их на обозрение всего класса! Ведь мог бы Пранас выйти к доске и в одних носках…»
Но тот с трудом втиснул в мои «ботинки» по полстопы и, забавно вытянувшись, точно на ходулях, проковылял вперевалку к доске.
Все так и покатились со смеху.
— Это еще что за комедия? — строго спросил учитель.
— Прошу прощения, — с невинной миной сказал Пранас. — Пол натерт, носки жалко, если без ботинок-то.
— А где же твоя… обувь?
— Мою обувь товарищ по ошибке…
Я стоял ни жив ни мертв, пытаясь выдавить из себя улыбку…
— Придется поменяться, друг, — сказал Пранас, стряхивая с ног клумпы. — Забирай свои штиблеты и не кисни.
Класс стонал от смеха. Ребята с последних парт даже привстали, чтобы разглядеть клумпы. Учитель Виржинтас и тот не мог удержаться — у него дрожал подбородок.
Мне тогда захотелось убежать из класса, захотелось сквозь землю провалиться… Я подумал, что все они смеются не оттого, что их рассмешил Пранас, а надо мной, над моими жалкими клумпами с задранными вверх носами.
Не смеялась только самая веселая, самая озорная девочка в классе — Степуте. Только она одна тогда не смеялась…
САДОВЫЙ СТОРОЖ
Не помню, кто из моих однокурсников одолжил мне тогда поношенный балахон, что-то вроде шинели, который я подпоясал широким кожаным ремнем. Еще я нацепил на пуговицу солдатский фонарик, а на плечо повесил охотничье ружье… И чтобы усилить сходство с охотником из прерий или рыцарем большой дороги, я напялил вытащенную бог весть откуда травленную молью шляпу с обвислыми полями. К такому наряду меньше всего подходили теннистые тапочки, хоть я и перестал их чистить зубным порошком…