Дермафория
Шрифт:
– В обмен на гостеприимство, – говорит она.
Вытряхиваю еще четыре и отдаю ей. Донна заворачивает подарок в салфетку и прячет под вырез топа.
– А почему спрашиваешь?
– Поверите, если я скажу, что сам их изобрел? – Недолгая пауза. Донна смеется, шутливо отмахивается и снова поджигает трубку. Я смотрю на Джека.
Тот пожимает плечами.
– Кто-то же их придумал, – говорит он. – И этот кто-то, насколько известно, местный.
– Так вы мне верите?
– А вы? – вопросом на вопрос отвечает он. Справедливо.
В дверь
– Точно по расписанию, – говорит Джек.
Донна не против продолжить общение, но Джек поднимается. Дылда остается в комнате, с хозяйкой и трубкой.
– Ну вот. – Джек останавливается перед аварийным выходом. – Автобусная станция недалеко. Держите курс на театр. Прямо, потом направо. И поторопитесь.
Я смотрю на грозное предупреждение.
– А сигнализация не сработает?
– Нет. – Джек толкает дверь. Тишина. Он передает мне узелок с одеждой.
– Спасибо. Вы мне очень помогли и…
Закончить не успеваю – Джек бесцеремонно закрывает дверь у меня перед носом. Наверно, не большой любитель прощальных сцен. Тишина сгущается, тяжелеет. Доброе слово пришлось бы кстати, однако понять Джека можно – из-за меня у него могут быть проблемы. И не только у него одного, а и у остальных обитателей «Огненной птицы». Полицейских сирен, правда, пока не слышно, никто не выкрикивает мое имя, но «скорую» или копов наверняка уже вызывают. Я торопливо сбегаю по ступенькам и поворачиваю к автобусной станции.
Парню в билетной кассе, должно быть, за восемьдесят. На нем синяя форменная рубашка с галстуком «боло». Виски и лоб в печеночных пятнах, легкие как пух седые волосы подстрижены кружком.
– Добрый вечер, сэр. Куда направляетесь?
Никто еще ничего не знает. Заседание отложено, так что я вполне могу вернуться завтра.
– Литл-Рок. Шоссе 138, в сторону Невады. Туда что-нибудь идет?
– Конечно. Хотя большинство его только проезжают. Вам повезло, один автобус есть и отправляется скоро.
Плачу за билет и иду в привокзальный магазинчик. Покупаю дешевую холщовую сумку с надписью «Голливуд», засовываю в нее наволочку с одеждой, потом запасаюсь парой бутылок воды и фруктовым соком – идти придется долго и по жаре. До отправления остается еще несколько минут. Выхожу из вокзала и сворачиваю в винную лавку, где беру пинту дешевого виски, сандвич и пакет молока. Пожар на спине разгорается, так что вслед ленчу посылаю четыре таблетки болеутоляющего.
Возвращаюсь к вокзалу. На платформе никого нет, объявлений не слышно, расписания не видно.
– Вам помочь, сэр? – Водитель в отутюженной синей форме и фуражке выглядит так, словно только что снялся в рекламе.
– Не могу найти свою платформу.
Он протягивает руку за билетом.
– Поедете со мной. – Пробивает талон, записывает что-то и кивает. – Вам сегодня повезло, в вашем распоряжении весь салон. Багаж?
– Нет. Только сумка.
– Пройдите по пандусу и направо. Отправляемся через три минуты.
Я спускаюсь по пандусу. Еще не поздно. За испорченный
Сворачиваю за угол и вижу один-единственный автобус. Ему лет пятьдесят, но выглядит как новенький. Такие можно увидеть в автомобильных музеях или выпотрошенными и переоборудованными в модные кафе. Хромированные части сверкают, сиденья как будто обтянуты тонкой кожей, словно автобус свалился с неба через какую-то дыру во времени. И я – его единственный пассажир. Осматриваюсь еще раз – за мной никто не наблюдает, никто не отворачивается, не изображает наигранное равнодушие. Вешаю сумку на плечо и шагаю к платформе. Совершенно пустая трата времени, думаю я. Энслингер прав. Подхожу ближе и вижу перед ветровым стеклом табличку с громадными белыми буквами на черном фоне – «Шоссе цветущей груши».
Глава 27
То, что я вроде бы помню, изменилось, а то, что мне хочется вспомнить, нет. Имена, числа, направления, время, формулы – все эти детали выскальзывают из памяти и разбегаются шариками ртути. Движение одной отзывается переменой во всех. Впечатления остаются. Я помню звуки, цвета, запахи и прежде всего прикосновения. Помню рукопожатие Энслингера и Морелла. Помню руку Джека, а вот с Дылдой мы не здоровались, хотя эти двое всегда вместе. И Уайту руку не пожимал, хотя его сынишка отнес меня однажды в машину. Лежа на кровати в «Огненной птице», я ничего этого почему-то не помнил. Зато всегда помнил твои руки. Я ни разу не усомнился в том, что ты реальна, что живешь где-то в этом же городе, и у меня никогда не возникало повода доказывать это себе самому или кому-то другому.
Просыпаюсь на пустынном участке шоссе. Пейзаж за окном, может быть, и показался бы знакомым, если бы в нем присутствовало что-то помимо пыльных кустиков, кактусов и линий электропередачи. Если кто и заходил в автобус, пока я спал, то он уже вышел. Там, где мы остановились, никто не останавливался по меньшей мере десяток лет. Никаких знаков или указателей, только пара наполовину закопанных в песок покрышек.
– Доброго пути, сэр. – Водитель прикладывает палец к козырьку фуражки.
– И вам того же.
Двери закрываются, и автобус уезжает, пустой и чистенький, сверкающий под ярким послеполуденным солнцем. Я стою возле выкрашенных белой краской полукружий спиной к дороге и не спешу, не хочу, боюсь оборачиваться. Провожу пальцами по старой, потрескавшейся от времени и теплой на ощупь резине, подбираю пригоршню пыли. Песчинки просачиваются между пальцами. Я помню, что останавливался здесь раньше, помню, как блестела под солнцем красная «гэлакси». Я играю с песком и радуюсь как ребенок. Наверное, это трудно понять, но впервые за последнее время нечто находящееся за пределами моей головы совпало с тем, что находится в ней. Я поворачиваюсь.