Держава том 1

Кормилицын Валерий Аркадьевич

Вечером следующего дня, оседлав Помидорчика и сунув за пазуху книжку Некрасова, под язвительные замечания брата, Аким миновал знаменитую арку и вскачь понёсся к Рубановке. Вскоре он уже пылил длинной прямой улицей, и остановил разгорячённого коня у ворот кирпичного дома старосты. Калитку ему открыл ожидавший его Васятка.

– А я думал ты не приедешь, – загнал в конуру хрипевшего шелудивым своим бешенством пса.

Аким не обиделся на «ты», а принял это как само собой разумеющееся между приятелями.

Ермолай

Матвеевич, увлечённо распекавший во дворе работника, поклонился барчуку и уважительно поздоровался, вновь принявшись воспитывать непутёвого парня:

– Вот скажи, Митрий, зачем ты туды-сюды по двору шляисси? – рванув ворот свой рубахи, требовательно глядел на работника.

– Чаво? – улыбнулся вихрастый конопатый малый в грязных портах, и почесал пониже спины, чтоб показать своё отношение к хозяину.

– Чаво, чаво, – по-лошадиному помотал головой, вытянув шею, староста. – Ведомо чаво… и лыбиться не надо… Смешливый какой выискалси, – грозно оглядел мускулистого высокого парня с потным, обнажённым торсом.

– Ничо и не лыблюсь вовсе, а топор ищу.

– Весь день его ищешь, штоль? Надорвалси от поисков. Тебе, пню конопатому, што было приказано порядошным человеком?

– А чо-о? – удивился работник, с трудом сдерживая улыбку.

– Чо, чо… дверь навесить на сарай, вот чо-о. А ты чо?

– А я ничо. Там эта-а, петля соржавела напрочь. В кузню, эта-а, надоть.

– Ну так, эта, и шёл бы в кузню, чем раздраженье на меня наводить и по двору без дела шастать.

– Ну, щас и пойду. Делов-то, – чему-то обрадовался и засмеялся работник, введя в глубокую задумчивость старосту.

Аким с Васяткой сидели в саду, за тем самым столом, где их угощали таким вкусным молоком со свежим мягким хлебом и разглядывали книгу.

Причём Аким так внимательно листал страницы, словно первый раз в жизни видел этот не новый уже томик в мягкой обложке.

– Стихи и поэмы Некрасова, – произнёс он, любовно погладив страницы, и протянул книгу новому другу. – Сколько тебе лет, – поинтересовался он, подпустив басистые нотки в голос.

– Пятнадцать, – ответил Василий, с интересом читая складные такие строки.

– Мне тоже, – оглянулся Аким на шорох травы.

К ним шёл пухлый, тёмно-рыжий перенёк, с аппетитом и, не морщась, уминавший зелёные и мелкие ещё яблоки.

– Мой младший брательник, Сёмка, – представил подошедшего Василий.

– Пожевать чего у вас нема? – даже не глянув на книгу, произнёс тот и тяжело отдуваясь, потопал к дому, по пути завернув на плантацию клубники.

– На два года младше, а весит больше, чем я, – то ли похвалил, то ли осудил обжору старший брат.

– Меня младший тоже ростом догоняет, такая молодёжь пошла, – по- взрослому солидно повздыхали друзья.

– За книжку спасибо, – пожал руку новому другу Василий, – айда на сход сгоняем, сейчас тятька туда пойдёт. Послухаем, что да как в Рубановке, а Помидорчик у нас побудет пока, авось братец его не слопает, –

засмеялся новый товарищ.

Наступило то время, когда со скошенных полей гнали коров, и на улице раздавалось мычание и щёлканье кнута.

Умаявшиеся за день мужики мирно сидели на брёвнах под ракитами на гнилой завалинке крайней избы, возле выгона. Вспыхивали огоньки самокруток и текла неторопливая речь. По дороге, скрипя колёсами, ехали запоздавшие возы со скошенной рожью.

В тёплом воздухе стоял душистый запах цветущей зелени и парного молока.

Старосте, для ради уважения, Гришка-косой, хозяин покосившейся крайней избы с прелой соломенной крышей, вынес расшатанный табурет с плохо пригнанными досками сиденья, и Ермолай Матвеевич старался не раскачиваться, дабы не защемить в щелях драгоценное своё мягкое место.

– Второй раз уже вас, аспидов ленивых, собираю, бурчал староста начальскую речь, а воз, в колесо его.., и ныне там…

Серьёзную обличительную речь он пока не начинал, поджидая задержавшихся на дальнем выгоне мужиков.

– Ды-ы-к, жатва началась, какой мосток чичас, – на правах хозяина табурета и по-совместительству, самого умного, как он считал, мужика, вякнул Гришка-косой, повернув бельмоватый глаз в сторону своей завалинки.

Но его никто не поддержал.

«Заработался, чалдон, – хмыкнул Ермолай Матвеевич, – табурета починить не могёт, того и гляди чего-нито отщемишь», – старался сидеть ровно и зря не расшатывать мебель, наблюдая, как его работник суёт в нос кузнецу – обросшему чёрной бородищей здоровенному мужичине, ржавую петлю.

– Ну чего ты эту ржавую страмотень мне в морду тычешь, – повернулся боком на бревне кузнец, запахивая пиджак на голом животе, – щас так тыкну, до утра не просморкаисси, – зло разглядывал ржавую железяку. – Ты сначала стаканом с первачом мне в харю ткни, – прикидывал объём непосильной работы, – а после требуй, – с некоторой опаской покосился на малорослого старосту.

«Кажись, отнекивается, чёрт горелый», – повернулся в его сторону и взвыл, прищемив ягодицу Ермолай Матвеевич.

– Да сделаю, сделаю, – взял петлю кузнец, и сунул за голенище короткого, прожженного сапога, обтерев потом руку о мятые дырявые штаны, – чего орать-то… Во привычка у народа, чуть что – сразу в крик, – беззлобно ворчал он, поглядывая на старосту.

– А погоды ноне ласковые, – затронул важную тему сидевший с краю бревна Семён Михайлович, по прозвищу Хован – аккуратный, хозяйственный мужик, одетый в чистую рубаху и новые сапоги, чем вызывал зависть односельчан.

– Да-а, – единодушно поддержали его, дружно выдохнув едкий дым самосада.

– Самая ядрёная страдная пора! – развил общую мысль косоглазый умник, переступая с ноги на ногу, потому что замёрзли босые ноги, и радуясь, что все согласно кивают головами. Хотел улыбнуться, но передумал, узрев единственным своим, но зорким оком, обиженное лицо выглядывающей из калитки супружницы.