Держава (том третий)
Шрифт:
Когда на колокольне церкви ударило двенадцать, Николай с Северьяновым, крадучись, отправились на двор крестьянина, что должен был везти их на дровнях.
Здоровенный кобель, увидев двух собратьев на задних лапах — верхние собачьи шубы мехом наружу, в ужасе взвыл и драпанул за сарай.
Крестьянин, загодя отметив Новый Год, спал сладким сном немного согрешившего праведника.
Под охи жены, большевики вытащили, по их понятиям, меньшевика, на улицу, и долго растирали оппортунистическую головушку снегом.
Чтоб не грохнуть нечестивца, Николай не совсем дословно процитировал Ленина:
— Декабристы разбудили Герцена. Тот, немного помучившись — нас. А мы разбудим эту меньшевистскую пакость.
Прятать в солому никто никого и не подумал.
«Пакость», к тому же, оказалась весьма горластой и чуть не сорвала программу–максимум, беспокоя тёмные улицы городишки не совсем революционной строфой, повторенной раз десять: «Когда я на почте служил ямщиком» — продолжение «меньшевик» категорически забыл. Но и этого хватило, чтоб собрать со всей улицы таких же, как он, голосистых собак, и под хоровой лай торжественно покинуть пределы города Берёзова.
Исправники даже не подумали встать из–за стола и восстановить общественную нравственность, тишину и благопристойность вверенного им населённого пункта.
Выехав за город, крестьянин и собаки притомились.
Меховые горластые твари разбежались по дворам, лысая же — стала засыпать.
Василий, видя такое контрреволюционное действие, взял в свои руки власть и управление дровнями — вожжи, а Николаю велел набрать снега, тормошить и растирать морду и голову предателя.
На простой вопрос — куда ехать, тот мычал что–то нечленораздельное и указывал рукой вперёд, в какую бы сторону саней Николай его не перемещал: «Так и заплутать нядолго», — пугался тот, на совесть тормоша и растирая сонную тетерю.
К утру, по чистой случайности увидели костёр, и, наплевав на всё — пусть даже будут стражники, наткнулись на гревшихся зырян с нартами.
Те тоже оказались пьяны в пушнину, и заговорили с приезжими на низовом остяцком наречии, из которого Северьянов разобрал только словосочетание про мать–моржиху… Или ещё про какую–то мать…
Зато, услышав про матушку, проснулся лысый возница.
На этом же диалекте, часто поминая маму, чего–то сказал кочевникам, и те, покачиваясь, побрели к нартам — два шага вперёд, три назад, попутно указывая путешественникам на рот и горло.
— Спиртику просят туда плеснуть, — озвучил их жест крестьянин.
— А затем головёшку из костра швырнуть, — разозлился Северьянов.
— По коням! — рявкнул Николай, переполошив, и может даже обидев оленей.
Наконец, чуть не днём уже, лёгкие нарты тронулись в путь.
Немного грело душу то обстоятельство, что застоявшиеся олени, свесив набок языки и часто при этом дыша, бодро помчались в заданном направлении по снежной пустыне к чернеющему вдали лесу.
«Если до леса доберёмся без приключений — зыряне не станут петь на верховом остяцком наречии,
Доехали в тишине…
«Ну и Новогодье! Надолго его запомню», — подумал он.
— Николай, чего затих? — нарушил девственную тишину раскинувшейся за лесом равнины, обернувшись на скользящие следом по гладкому смёрзшемуся снегу нарты.
Но ответа не услышал. Лишь олени трясли, словно дразнясь, языками, а мимо проносились заснеженные берёзки, кустарники и горбились по обочинам тракта бугры засыпанных снегом пней.
Нарты летели по открытому месту между берёзовой рощей и замёрзшей речушкой.
«Спит должно быть, — подумал о товарище Северьянов, — вместо того, чтоб любоваться проезжаемой местностью», — хохотнул он.
— Привала, однако, — остановил оленей проводник. — Олешкам мням–мням надо…
— А тебе — буль–буль, — закончил за него Василий.
Тот, не поняв тонкого большевистского юмора — дитя тундры, что с него взять, согласно покивал головой, и зачем–то привязав на шею оленям по полену, отпустил их на свободу.
Северьянов с удивлением глядел, как, учуяв под снегом мох, они копытом раскапывали верхний слой и чуть не с головой ныряли в глубь, дотягиваясь до корма.
Спросить — зачем нужно полено, он не успел, увидев, что черпнув чайником снега и поставив его на костерок, зырянин, запрокинув голову, забулькал из бутылки. Другой жадно глотал слюну, глядя на столь приятное действо.
«Явно не оленье молоко пьют». — Эй–эй, мужики, вам самим по полену на шею надо повесить, — поднялся с нарт Северьянов. — А ежели отрубитесь?!
— Моя норму знает, однако, — успокоил его наслаждающийся пока только зрелищем пира зырянин.
— Да разя столько выпьешь?! — сделал пролетарское умозаключение подошедший к костерку Николай. — Где мы? — вопросил он, глядя на торчащие из снега оленьи задницы.
Но те проигнорировали его вопрос.
— Сам что ли не видишь, — отчего–то развеселился Василий. — Девяносто шесть градусов северной широты и сорок — западной долготы.
— Чаво, однако? — очумел Николай. — Какой ещё широты? — оторвал взгляд от оленьих седалищ, устремив его в бездонность неба.
— Завтра к вечеру остяцкое кочевье будет, — отдышавшись, стал вещать первый зырянин, блаженно икая, поглаживая живот и любуясь зрелищем пьющего товарища, которому на душе тоже скоро захорошеет. — Олешков сменим. Сейчас они только «разошлись».
И правда, неутомимые животные, подкрепившись, чем бог послал, и передохнув, целеустремлённо и ровно побежали по узкой тропе казавшегося заколдованным леса.
«Вёрст с десяток в час пробегают, — прикинул Василий. — И отдыхают редко».
Как и говорил зырянин, к вечеру следующего дня наткнулись на кочевье, где до рассвета всё стойбище булькало спирт, угощая русских жареной олениной.
Утром пятеро остяков с помощью лассо пленили нужное количество животных из стада, и небольшой караван вновь тронулся в путь.