Держава (том третий)
Шрифт:
— А кого с моим отцом испугались? — закончив дремать и потерев кулаками глаза, поинтересовался Дмитрий Николаевич, он же — полковник Кусков.
— Мы испугались? — встопорщился Бутенёв, выпятив вперёд грудь. — Ну да! Однажды было… Охотясь с твоим отцом на болоте у села Большие Мытищи, весьма увлеклись — стемнело, и мы надумали заночевать в селе. В сенном сарае. Имелся у нас там один знакомый крестьянин. В доме ночевать не решились. Июль. Жара и вражеские армии клопов и тараканов. Увольте. Лучше на свежем воздухе. Крестьянин был необыкновенно предусмотрителен и забрал у нас портсигары и спички, дабы не подпалили сарай.
— Покристил бы его, батюшка, нечисть бы и исчезла…
— Пробовал. Не исчезает. Исчез в противоположное от ворот оконце, дико вопя при этом, Николай Олегович. У меня ноги со страху отнялись, а спичек нет, чтоб посветить… А этот чёрт губой затряс и заржал…
— Как заржал? Засмеялся что ли? — чуть не заикаясь, поинтересовался младший Кусков.
— Не знаю. Может и засмеялся, — глянул, как перекрестилась супруга. — Оцепенение моё стало проходить, когда нечистый повернулся боком и обратился в лошадь. Эта скотина так ловко выбрала позицию, встав перед нами передом, что кроме морды, груди и ног ничего не было видно.
— Уа–а–а–а! — по–фельдфебельски или по лошадиному заржал полковник Кусков, и в восторге стал лупить по столу ладонью. — А отец чего? — отсмеявшись, вытер кулаком слезящиеся глаза. — Про этот случай он не рассказывал.
— Потому и не рассказывал, что до самой смерти верил, — перекрестился на икону Бутенёв, — будто видел чёрта. Так я его и не разубедил.
— Потому и не разубедил, папочка, что это был самый настоящий чёрт, — убеждённо произнесла дочь.
— Только в лошадь потом обратился, — поддержала её мать.
Сестра утвердительно покивала головой, дополнив мысль Веры Алексеевны:
— Скажите спасибо, что не в командира дивизии.
— Тьфу на вас. Ну что несёте? Лошадь это была.
— Вам ещё повезло, что леший в лесу не поблазнился, — на полном серьёзе добавила супруга. — Вот какой случай мне бабушка рассказывала, — потекли женские разговоры про русалок, ведьм и домовых.
Через несколько дней, ближе к вечеру, молодой рассыльный в тёмно–малиновой фуражке принёс целую корзину малиновых роз.
— Что за волшебство. Кому это? — затрепетала сердцем Натали, слабо надеясь, раз есть черти, лешие, домовые и другие чудеса, то и цветы могут быть от НЕГО…
— Молодой даме, — таинственно понизив голос, произнёс разносчик. — От неизвестного кавалера…
— Ты у нас молодая дама, — со вздохом сожаления констатировала факт Зинаида Александровна. — Значит розы — тебе.
Унеся цветы в комнату, Натали нашла спрятанную в них записку и разочарованно прочла: «От Глеба, в знак любви и дружбы».
«Ну какой любви, Господи… Ладно ещё — дружбы. Он совсем другой… Хороший, умный и добрый, но другой, — наслаждалась запахом роз, которые от яркого света люстры стали алыми. — Я бы всё отдала за то, чтоб Аким… подарил… да нет, хотя бы просто протянул одну единственную кувшинку… С запахом реки… солнца… и любви… Ну отчего у нас так получилось?!» —
Но улица была пустынна…
Лишь ноябрь мёл редкими снежинками по замёрзшей мостовой. По жёлтому, как кувшинка, блику от фонаря на брусчатке, пронёсся клок старой газеты.
«Может, её купили в тот далёкий день, когда ОН подарил лилию, — это название ей нравилось больше. — И веер, — отпрянув от окна, бросилась к ящичку стола, и нервно выдвинув его, достала тот самый веер.
Махнув им, ощутила нежный запах розы. Просто приятный запах, в котором не плескалась река, не сияло солнце, и не волновала душу любовь…
«И всё это уже не вернуть… Всё безвозвратно утеряно… И осталось где–то там… В далёкой вечности, — со вздохом разочарования положила на место веер и подошла к фортепиано с розой на белых клавишах. Сдвинув её, вначале небрежно, а потом с трепетной страстью стала наигрывать «Нежность» Шопена: «Сад Эдема», — вспомнила другое название мелодии. — Маньчжурского Эдема… С прозрачным ручьём, бегущим по зелёной полянке с дубняком по краям, и с буйной виноградной лозой у белого гранита скалы, — сбросила розу на пол. — Ошибся китайский мудрец, сказавший, что невидимой нитью соединены те, кому суждено встретиться… Несмотря на время, место и обстоятельства… Обстоятельства изменились, и если даже встреча произойдёт, то это будет другая встреча… В которой не станет реки, солнца, жёлтой кувшинки и, главное, любви… Китайский философ не испытал любовь, потому так наивно и рассуждал… Ну за что? За что мне это всё? Может — за гордыню?! — зябко укутав шалью плечи, вновь подошла к окну. — А вдруг мудрец был прав и тонкая нить приведёт ЕГО сюда… Под этот жёлтый свет фонаря…»
Но жёлтый круг, напоминающий солнечный, был холоден и зиял пустотой.
Ветер унёс даже газету…
Вдохновляемые Бутенёвым Кусков–второй и Рубанов–третий, как, согласно армейским традициям, называл их Константин Александрович, до Михайлова дня охотились по чернотропу, а после 8 ноября — по порошам.
Аккурат на праздник выпал небольшой снежок и подморозило.
— Самое лучшее для охоты время, ребята, — мечтательно глядя на охотничьи ружья, вещал Бутенёв, — снег ещё не глубок. Можно передвигаться без лыж и не укутываться в тулуп, — хохотнул Константин Александрович и закашлял, прижав к губам платок.
Натали принесла на маленьком подносе чарку с водой и какие–то снадобья.
— Выпей, папа, — скрывая жалость и внутреннюю боль, чтоб не расстраивать отца, как можно бодрее произнесла она.
Крутившаяся рядом Ильма, выражая поддержку, жизнерадостно гавкнула.
— Дожился! — выпив микстуру, шутя попенял дочери Бутенёв. — Покойный Николай Олегович живот бы от смеха надорвал, услышав такие слова и прилагаемую к ним чарку с водой… Выпей, папа, — передразнил её, убирая в карман платок. — Э-эх, знали бы вы, дети, какой я был мастак разбирать следы зверя по пороше и распутывать головоломные заячьи сметки и петли. На меня даже Трезор дивился. Не стало сейчас таких искусников–следопытов между московскими охотниками, не стало, — уселся в кресло. — Ильме скажите спасибо, — ласково погладил собаку. — Она вам зайцев загоняет…. Без неё в прошлый раз лишь белок настреляли…