Державный плотник
Шрифт:
– Эко диво золото! – раздался вдруг хриплый голос. – У дьяков золота много.
Все оглянулись. Это говорил юродивый.
– Спиридон дело говорит! – вдруг глянул из-под своих бровей старый Никанор. – Можно золотом написать не токмо по мыслете, а и по самое твердо, а то и до ижицы, всю грамоту можно золотом написать, а все ж та грамота будет не в грамоту.
– А печать под кустодиею? – возразил Геронтий, весь бледный.
– Печать у дьяка в калите.
– А коймы и фигуры?
– На то есть писцы и богомазы, –
– Так ты думаешь, эта грамота не царская? – удивился Геронтий.
– Она у царя и на глазах не была.
– Ноли великого государя обманывают?
– И Бога обманывают, – послышался ответ юродивого.
– Только у Бога дьяки не нашим чета, – пояснил Никанор.
Черный собор, доселе тихий и спокойный, как омут, зашевелился: словно рябь от ветерка по тихому омуту, пробежало оживление по сумрачным дотоле лицам черной, черноклобучной и черноскуфейной братии. Засверкали глаза, открылись рты, заходили бороды, задвигались плечи, замахали руки.
– Золотом писано, эка невидаль! У мово батюшки баран с золотыми рогами всегда по двору хаживал, – закричал чернец Зосима из рода князей Мышецких.
– Что бараны! Мы сами на миру едали баранов с золотыми рогами! А у нас в Суздале богомаз черту рога позолотил! – отозвался другой чернец.
– Черт золотом писан! Вон что! А то... ат-грамота золочена! Позолотить все можно! – раздавался третий голос. – Вон, слышь, аллилую-матушку – трегубо!.. Али она, матушка, – заяц трегубый!
– Не надо нам зайца! По-заячьи литургисать не хотим.
– Не дадим им, никонианам, аза-батюшку. Аз – слово великое!
– Великое слово – аз! На ем мир стоит! За его, батюшку-аза, помирать будем!
– Ижем Исуса Христа прободать не дадим! Мы не жиды!
– И трех перстов не сложим! Ин пушай нам пальцы и головы рубят, а не сложим!
Невежество, дикий фанатизм и изуверство брали верх. Более благоразумные и грамотные священники и иеромонахи молчали и только озирались на бушующую молодую братию и на закоренелых стариков. У Никанора глаза искрились из-под седых бровей, как раздуваемые ветром угольки в пепле.
Юродивый, протискавшись к Кирше, который стоял ошеломленный, и вынув из сумы череп мертвеца, показал его изумленному стрелецкому полуголове. Тот с испугом отшатнулся назад.
– Знаешь ты, кто это? – спросил юродивый, протягивая череп к Кирше.
– Не знаю, не знаю, – был торопливый ответ.
– А! Не знаешь?.. Так и мы знать не хотим того, кто тебя послал... Мы знаем только того, кто нас всех на землю послал, и меня, и тебя, и вот его (он ткнул пальцем в череп). А ты знаешь... Его?
– Кого?
– Того, который на кресте вот так пальчики сложил (юродивый сделал двуперстное сложение), когда Ему руки к кресту пригвоздили?
Кирша не мог ничего отвечать. Он только испуганно глядел то на череп, то в добрые,
– Он так велел креститься, а не по-вашему.
Кругом стоял гам и галас. Черный собор делился надвое. Зазвучал трубный голос Геронтия:
– Грамота царская истинная, с титулом и богословьем в золоте! Грамота истовая, ей перечить нельзя.
– Волим повиноваться великому государю! – поддержали его священники.
– Не волим! – кричала рядовая братия.
– Мы за великого государя молиться охочи!
– Молитесь, коли вам охота, только вы нам после этого не попы!
– Какие попы! Никониане!
– Щепотники! Хиротонию ни во что ставят!
Кирша видел, что его посольство опять не выгорало.
Когда крики несколько стихли, он обратился к Никанору, который стоял как заряженный.
– Какой же ответ, святой архимандрит, дать мне воеводе?
– Таков, каков Христос дал сатане в пустыне! – разрядился Никанор.
Кирша глядел на него вопросительно.
– Я не знаю, что Христос сказал сатане, я не поп.
– А не поп, так и не суйся в ризы!
– Я не суюсь в ризы...
– Как не суешься! А зачем в чужой монастырь да с своим уставом лезешь?
– Я не сам лезу, мне указано, я с грамотой великого государя.
– Нам ваша грамота не в грамоту! Апостолы-те да святые отцы были постарше ваших грамотеев: так мы крестимся и петье поем так, как они повелели.
– Я ничего не знаю, я послан, так великий государь изволил, – оправдывался Кирша, чувствуя, что он слаб в богословии, что его дело на саблях говорить да делать то, что воевода велит.
– Так уходи с тем, с чем пришел! – крикнул Никанор.
– Уходи подобру-поздорову! – Заковать его! – В яму! – Зачем в яму?.. – раздавались голоса.
– Стой! – снова затрубил Геронтий, обращаясь к Кирше. – Я за великого государя всегда Бога молил, теперь молю и напредки молить должен. Ино как поволит великий государь, а я апостольскому и святых отец преданию последую, а что Никон в иновых книгах наблевал, и той его блевотины я отметаюсь: новоисправленных печатных книг, без свидетельства с древними харатейными, слушать и тремя персты крест на себе воображать сумнительно мне, боюсь страшного суда Божия!
– Ох! Ох! Страшен суд Божий! – опять заревела черная братия.
– Долой никонианские книги! Долой еретическую блевотину!
Кирша понял, что ему ничего не оставалось делать, как поскорей убираться из монастыря. Сотники, которые безмолвно стояли у него за спиной, повернулись к выходу и, держа сабли наголо, прошли сквозь ряды черной братии. Вслед за ними шел Кирша с блюдом под мышкой. За Киршей вышли из собора Геронтий и другие черные священники.
Перед собором стояли в сборе все монастырские ратные люди. Впереди их сотники Исачко и Самко.