Дерзкие мечты
Шрифт:
Аллин любил ее, был предан ей, являлся ее единственной надеждой, но она не могла отделаться от мысли, что будет делать, если он вдруг решит ее покинуть. Собственных средств к существованию у нее не было. Она могла бы написать в Луизиану, чтобы ей прислали денег на обратный путь, однако пройдут недели или даже месяцы, прежде чем родственники все устроят. Но сможет ли она сама продержаться все это время? И то только в том случае, если ей будет позволено вернуться в Новый Орлеан. Ведь ее семье и ей самой придется смириться с тем, что к ней станут относиться как к
И поэтому в глубине души Вайолетт испытывала страх. В ней поселился этот безотчетный ужас, избавиться от которого было невозможно. Наверное, поэтому она не очень удивилась, когда однажды вечером раздался грозный стук в дверь.
Савио пошел открывать и через некоторое время поднялся наверх узнать, согласен ли синьор Массари принять двух господ, желавших видеть его немедленно. Лицо Савио, когда он передавал визитные карточки, было мрачным.
Аллин, нахмурившись, долго смотрел на карточки, потом глубоко вздохнул и расправил плечи. Наклонив голову, он сказал:
— Передайте, что я, скоро спущусь.
— Кто это? — спросила Вайолетт, когда Савио вышел. Она взяла Аллина за руку, как будто хотела его поддержать.
— Не беспокойся, к Гилберту это не имеет никакого отношения, — сказал он, накрыв ее руку своей. — Это то, о чем давно следовало позаботиться.
Она не смела настаивать — не имела права вмешиваться в ту жизнь, которую он вел до того, как встретился с ней. И все же ей не хотелось, чтобы он шел туда, все ее естество восставало против этого.
— Это действительно необходимо? А если это западня? Аллин притянул ее к себе, взял ее лицо в свои ладони и прижался губами ко лбу.
— Я благодарен тебе за заботу, но обмана здесь быть не может. Верь мне. Я скоро вернусь.
Однако не было его довольно долго. Вайолетт не собиралась подслушивать, но громкие голоса на улице заставили ее выйти на лоджию. Посетители стояли у каменных ступеней дома, где их ожидала гондола. Аллин вышел вместе с ними.
Один из пришедших, судя по голосу, человек пожилой, стоял, потрясая сжатым кулаком, и лицо его было искажено гневом. Он говорил по-французски с таким акцентом, что понять его было весьма трудно.
— Вы могли иметь такую власть, о которой можно только мечтать. Придет время, когда вы горько пожалеете о том, что отвергли.
— Мне не нужно этого и никогда не будет нужно, — голос Аллина был тверд. — Ваша страна — не моя страна и никогда не была моей.
— Упрямый осел. Мы пошли бы на все ради вас. Для нас это было бы великой честью. А вы позорите себя тем, что отвергаете нашу преданность.
— Я постараюсь это пережить.
— И ваша страна — тоже. Такой случай выпадает редко — вы могли бы спасти многие жизни, могли бы изменить все. Все!
— Или ничего, — отозвался Аллин устало, как будто продолжая давний спор. — Некоторые вещи нельзя изменить за десятилетия, даже за века. Мой отец пытался сделать это.
— Ах да, ваш отец! Он обещал свободу, справедливость, но где все это? Напрасно сердца наши жаждут их. Помните об этом! Хорошенько помните.
— Это единственное, что я могу вам обещать, — ответил Аллин.
Пожилой человек возмущенно хмыкнул, потом повернулся и вместе со своим спутником вошел в гондолу. Когда гондола выплыла из тени, Вайолетт увидела, что это не люди с вокзала, как она боялась. И не те двое, которые следили за ними в Париже. Мужчины в гондоле были крепкого телосложения, с гордой, почти военной выправкой. Они были безукоризненно одеты, начиная от шелковых платков и кончая отменными кожаными ботинками. Но почему-то казалось, что в их облике чего-то не хватает, возможно, оружия.
Пожилой мужчина последний раз взглянул на Аллина.
— Дважды мы просили вас, и дважды вы нам отказали. Это ваше право. Но все не так просто. Придут и другие.
— Да, — ответил Аллин, и эхо его голоса гулко разнеслось под каменным сводом лоджии. — Я знаю это.
— Мы больше не будем беспокоить вас. Но помните о своем высоком положении. Теперь мы не увидимся. Прощайте.
Аллин в ответ лишь кивнул, но в этом простом жесте было нечто величественное. Гондола отплыла, он повернулся и вошел в дом.
Весь остаток вечера Аллин был молчаливее обычного. Он сидел, уставившись в пустоту, вздрагивал, когда Вайолетт к нему обращалась. Взгляд у него был усталый, невидящий, а иногда — почти безумный.
Вайолетт ждала, что он доверится ей, она хотела помочь ему, разделить все выпавшие на его долю невзгоды. Но он не сказал ничего ни сразу после того, как ушли эти люди, ни когда они сидели вместе за чтением, ни когда готовились ко сну. Она понимала, что он хочет оградить ее от собственных переживаний, но была не рада этому. Она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы он поделился с нею своими трудностями.
Ночью Вайолетт проснулась. Луны не было, в погруженной во тьму комнате лишь еле заметно синел проем окна, в который врывался ветер с моря. Аллин, обнаженный, стоял у окна, держась рукой за раму.
— Что с тобой? — прошептала она.
Он обернулся через плечо и посмотрел в ее сторону.
— Прости меня, — сказал он нежно. — Я не должен был допустить, чтобы это Коснулось и тебя. Каким я был эгоистом, когда увез тебя!
— О чем ты? — Она села в кровати, натянув на себя простыню. Пальцы ее вдруг онемели от холода и слушались с трудом.
— Я обманул тебя. Разрушил твою тихую спокойную жизнь и ничего не могу предложить взамен.
Его слова звучали как отречение. Тревога пронзила Вайолетт, сжала горло, так что ей даже трудно было говорить.
— Мне не нужно больше того, что у нас уже есть.
— Мне нужно. Для тебя. И для нашего ребенка, которого ты носишь.
Она не сразу поняла смысл его слов. С трудом переведя дыхание, она наконец спросила:
— Ты знаешь?
— Некоторые вещи говорят сами за себя. Твое прекрасное тело изумительно округлилось, и это доставляет мне радость, ту, о которой я и не смел мечтать. И все же я хотел спросить…