Десять кругов
Шрифт:
– Как я с ребенком на эвакуационном поезде? Мы же дальше поликлиники еще и не бывали нигде…
– Можно автобус поискать, сейчас вроде есть перевозчики.
– Дорого…
– Ну, деньги пока есть, посмотрим.
– А там я как буду, у Тони? Нам есть надо, вещи, одежда, мыло, в конце концов…
– Я немного дам на первое время. И Тоня поможет.
Пашка достает телефон, начинает что-то в нем смотреть:
– Ну, вот, автобус до Штутгарта, есть места. Или вот, в Берлин… Ты бывала в Берлине?
Я выбираюсь из-под одеяла, подхожу к окну. Чтоб не смотреть на Пашку зареванными глазами, я всматриваюсь
Ненавижу колокола. Первое время, когда система оповещения в городе работала плохо, колокола звенели вместе с сиренами. И звук этот был самым больным и тревожным, что я знаю. Церковные колокола, что сообщают о беде.
– На 12-е уже билета нет, пока я смотрел другие направления – выкупили, – голос Пашки возвращает меня в реальность. – На 17-е есть. Четыре билета пока…
Мы переглядываемся. Мне больно на него смотреть. Нужно принимать решение. Важное, судьбоносное. Которое, возможно, унесет меня далеко и, может быть, навсегда. А решать страшно. Я не хочу, не умею решать. Я просто маленькая мама маленького мальчика, я хочу под одеяло…
– Брать? Пока есть…
– Бери!
Я как будто падаю в омут. И подхватывает меня течение и несет, и бьет о какие-то подводные камни, и душит, и топит, и уносит все дальше, дальше, дальше…
Вот так, наверное, души проходят лимб. Сначала болото, тоска, страх, одиночество. Потом – вот такой водоворот, а куда тебя унесет – и сам не знаешь. Ведь лежат на весах все добрые и злые дела твои, и какие перевесят – никто не скажет наперед.
Последние дни дома пролетели как-то особенно быстро и горько. Я до последнего не хотела собирать чемодан. Может, не ехать? Или ехать? А если опять будут бомбить? А если наступление?
– Мама, что же будет? Пап?
Они утешали, что поедут следом. Или что я пересижу где-то и скоро вернусь. Что все наладится, что меня никто не бросит. Есть же еще родня… Найдем выход!
Помню, мама однажды вечером не могла дозвониться тетке в Харьков. День, еще день… А потом номер ответил и задыхающаяся тетка прокричала в телефон:
– Не могу говорить! Мы… ум…дим…раем!
– Что? – мамин голос звякнул, как расколовшееся блюдце. – Что?!
Связь оборвалась. Мама долго бродила, как во сне. А меня просто трясло, как в лихорадке. Умираем? Удираем? Что она сказала?
Оказалось – удираем. Они бежали, когда от попадания снаряда взорвался соседний дом. Убежали в какой-то поселок. Говорили, что там пока тихо.
Я плакала по ночам. Вот – предпоследняя ночь в своей постели. Потом будет последняя…
Перед моим отъездом мы посадили во дворе дуб. Пашка ходил кругами и, наверное, тоже тихонечко плакал. Купив билет, он сразу же возненавидел сам себя –
Перед уходом я потрогала листик высаженного дубка и пообещала:
– Увидимся!..
Бедное маленькое дерево, переживи все невзгоды, прошу тебя! Держись, крепни, всем ветрам назло! Выживи! Защити папу и маму!
Глава 2. Моя прежняя жизнь
Случаются такие моменты, которые я называю «дежавю наоборот». Когда среди повседневной суеты видишь или чувствуешь что-то, о чем уже в эту минуту думаешь: «Я запомню это навсегда!» И всегда помнишь. В самых мельчайших подробностях. Вплоть до запахов.
И вот нет бы, происходило в этот момент что-то особенное – первое «люблю» или хотя бы вручение новогоднего подарка на утреннике. Нет! На то оно и дежавю, хоть и наоборот, чтоб настигать врасплох.
Вот так первый мой подобный осколок самых острых воспоминаний – это езда на трехколесном велосипеде. Был у меня в детстве такой «Гномик»: белое седло, красный руль, дерматиновые кисточки на ручках. Мы устраивали гонки вокруг палисадника во дворе. Маршрут этот был вбит в пятую точку жестким белым седлом, вплоть до самых мельчайших выбоин в асфальте. А вот ту водосточную трубу, в которую однажды прилетела лицом и сломала передний зуб, я вообще считаю своим главным детским обидчиком. Как же у меня тогда распухло лицо! Но главное, зуб… Зуб! Так и рисовала потом себя на детских автопортретах – с улыбкой до ушей и сломанным зубом.
Но это все обычные воспоминания, а мое обратное дежавю – это как я сижу на своем «Гноме» и сосредоточенно еложу колесом в раздавленной абрикосе. А косточка от абрикосы все из-под колеса по оранжевой жиже выскальзывает – то в одну сторону, то в другую. Жара стоит невообразимая, осы гудят над давлеными абрикосами, на лавке во дворе в ряд сидят все местные бабушки – баба Роза, баба Маша, Поливанна. И я соплю от напряжения и все давлю, давлю оранжевую мякоть колесом. И сандалии у меня – красные, модные, бабушка из Гурзуфа привезла.
И вот все это разом – жара, дерматиновые кисточки на ручках, ворчанье бабы Розы, которая о чем-то спорит с Поливанной – это детство. Теплое, душистое, счастливое.
Вот такое застряло в голове. Навсегда. Вот такое нелепое дежавю наоборот.
И, знаете, да, я всегда считала себя счастливым человеком. До сих пор считаю.
Я просто счастливый человек, попавший в беду.
Но там, тогда, в прошлой жизни… В тех прежних «там» и «тогда», что мой внутренний компас и хронометр уже не может найти, в тех «там» и «тогда», что пожрала война, я была счастлива до безоблачного. Например, на моей стороне всегда была родительская любовь, которая была моей самой главной крепостью. Это дало возможность развить таланты, реализовать мечты, потешить внутренних чертей, которые вечно толкали в бок – «ну, влипни, влипни в историю, подруга!». Из-за последнего, кстати, кто-то из студенческих друзей даже называл меня «Че». Чемоданом. Чемоданом забавных историй.