Десять кругов
Шрифт:
Но девочка плакала. Плакала так, что ее рвало. Забывалась коротким сном и снова плакала, а потом ее снова рвало.
А Дарвин просто смотрел в окошко и иногда прятался под одеяло. Он не понимал, почему воют сирены и почему мы куда-то едем. Он просто радовался приключению.
На границу мы приехали, когда вечерело. После прохождения военного КПП (человек с автоматом дотошно смотрел документы у стариков, долго перебирал бумажки, которые дал мужчина, сопровождавший мать-инвалида, в конец салона, где сидели мамы с детьми, только бегло глянул и в протянутые
Хмурые водители курили возле автобуса и довольно нехотя отвечали на вопросы:
– Долго будем стоять?
– Впереди много машин.
– А досмотр будет?
– На нашей границе – нет, а поляки сейчас досматривают.
– Нужно выходить?
– Да, все тогда выйдут, вещи нужно будет вынести и будет досмотр.
– Это долго?
– Когда как…
Мы сели обратно в автобус, двери закрылись и… больше не открывались около 11 часов. Мы стояли в очереди.
– Да выпустите хоть в туалет, столько стоим, у нас дети… – молил кто-то.
– Просто хоть дверь откройте, дышать нечем!
Никто не отвечал на мольбы:
– Это граница, тут нельзя!
И мы сидели. Ждали.
Нас спасло только то, что Дарвин тихо проспал почти все это время. Привычно проверяла под ним – сухо ли? Потом тоже забывалась коротким сном. В один из этих коротких моментов забытья мне снились мама, папа и Пашка, которые стояли у крыльца паспортного стола и махали мне рукой, улыбались. Во сне я думала, что это хорошо, значит, они сейчас получат паспорта и сядут на следующий автобус, приедут следом. А проснувшись, я забиралась под одеяло к Дарвину и слезно шмыгала носом. Я была одна… Без мамы, папы и Пашки. Теперь совсем одна.
11 часов на украинской границе, и вот – польская сторона. В душный салон с сонными и перепуганными людьми влетает тощий поляк в форме. Он похож на сторукого бога, так как совершенно непонятно, как можно было в одно мгновение собрать документы у всех людей, находящихся в автобусе. Но следом… следом в салон вошел Ангел и его явление, озаренное первыми лучами солнца, было особенно волнующим.
У Ангела была рыжая борода, очень мятая куртка с надписью «volunteer» и просто потрясающая улыбка. На одной его руке висел пакет, из которого он вынимал прохладную бутилированную воду, а в другой была коробка, из которой бородач раздавал свежие булочки. И в этом акте милосердия мне почудилось что-то библейское – чем вам не чудо пяти хлебов и двух рыб, сотворенное где-то возле Вифсаиды?..
– Kto potrzebuje wody? – говорил волонтер, не прекращая улыбаться. – Kto potrzebuje toalety?
Оживились даже старики, которые казались статуями. От прохладной влаги, от аромата выпечки или от призыва пойти в туалет, трудно сказать. А бородач уже вносил в салон автобуса какие-то свертки и раздавал детям сок, вафли, печенье и фруктовое пюре.
– Даря, Даренька… – начала тормошить я сонного ребенка. – Пойдем в туалет…
Пока мы оделись и вышли, очередь к единственной уборной уже была длиной ровно во всех пассажиров автобуса.
Игрушки, медикаменты, вода, средства гигиены – небольшое помещение пограничного пропускного пункта было заставлено, как небольшой склад.
– Берите, что нужно, – сказал пробегающий мимо юноша, еще один, русскоязычный волонтер. Старики снова потянулись к воде. Дарвин поковырялся в стакане с цветными карандашами, посмотрел чужие картинки, но сам рисовать ничего не стал – постеснялся.
– Еще досмотр будет, – вздохнула женщина, стоящая перед нами.
– А как будет-то? – стала волноваться другая.
– Говорили, будут чемоданы смотреть.
И правда, таможенники тем временем попросили водителя открыть багажное отделение, проволокли к рамке сканера чей-то чемодан, изучили его.
– Нам тоже нести? – стал спрашивать кто-то из толпы.
Поляки замотали головой, что-то стали говорить, никто не разобрал. Один из наших водителей пояснил, используя в том числе разговорную, простонародную лексику:
– Все, досмотр окончен, б…ть, документы уже могут вернуть, все в салон, из-за вас задерживаемся, б…ть!
– Но мы в туалет…
– Потом сходите, через два часа будет остановка!
– Как это – через два часа? Мы столько ждали. Посмотрите, тут же дети…
Кто-то стал показывать в том числе на Дарвина, который совсем испугался криков и прятался за меня.
– Чуть что – сразу дети у них! – заругался водитель. – Мы стоим из-за вас.
Этому странному диалогу изумился даже пограничник, тащивший к автобусу кипу наших документов. Встав перед водителем, как упрямый столб, он строго сказал:
– Nie spiesz sie, dzieci sa tutaj! – и тоже показал на Дарвина.
Краем глаза я видела, как возле автобуса какая-то женщина обнимает волонтера-бородача. И они друг другу бесконечно повторяют:
– Dziekuje bardzo, дякую, спасибо! Dziekuje bardzo!
Минут через двадцать, в уже уверенных лучах весеннего солнца, мы выехали на польскую землю.
Вместе с этой, вполне реальной границей должна была быть пересечена и какая-то психологическая черта. Мобильный оператор переключился на роуминг, никаких оповещений о воздушной тревоге, гладкие дороги, указатели на смешном польском языке, от которого всегда щекотно где-то в переносице.
Люди в автобусе зашевелились, скинули паническое оцепенение, заговорили между собой. Ко мне повернулась женщина, сидящая впереди, протянула конфету:
– А как зовут вашего мальчика?
– Дарвин, – сказала я, готовая к пояснениям.
– Как ученого? Который писал про теорию эволюции?
Вообще у меня есть несколько заготовленных вариантов истории, почему у Дарвина такое имя. И о том, как мы тянули записки из шляпы, а кто-то шутки ради написал «Дарвин». И о том, что альтернативный вариант имени был «Перкосрак» – в честь «Первой космической ракеты» и моей любви к научной фантастике. Но тут я ответила проще: