Десять тысяч шагов
Шрифт:
Почувствовав на шее ремень и цепь, Дик приуныл, отказывался от пищи, жалобно скулил и, положив лобастую голову на вытянутые передние лапы, с грустью смотрел, как его вольный товарищ бегает по двору. Справедливости ради, надо сказать, что Люкс тоже тяжело переживал несчастье друга. Он садился возле него и смотрел долго, тоскливо.
«Что, плохо, брат? — как бы спрашивали глаза сеттера. — А ведь ты сам виноват. Потерпи, может, это ненадолго?»
Словно сговорившись, зверь и собака вдруг поднимали морды и протяжно выли. Подметил я и другое: Люкс иногда приносил Дику лакомые кусочки из своей миски. Волчонок благодарно облизывал морду сеттера, легонько покусывал шею.
Убедившись, что все старания сбросить цепь ни к чему не приводят, Дик смирился и постепенно освоился со своим новым положением. Но с наступлением темных октябрьских ночей он повел себя беспокойно. Вечерами и перед утром задирал морду, выл, долго прислушивался и снова выл. Словом, Дик резко изменился: стал скучным, вялым, плохо ел, часами лежал, уставив неподвижный взгляд куда-то в пространство. К себе подпускал только Володю и Люкса, на остальных, в том числе и на меня, рычал и косил недобрым взглядом.
— Дик заболел, — не раз говорил мне сын. — Надо его показать доктору.
— Нет, — возражал я, — просто он трудно переносит неволю. — А сам подумал: может, действительно, показать ветеринару? Да только кто согласится осматривать волка…
Однажды зашел к нам Алексей Павлович. Мы давно не виделись (он куда-то уезжал), и за это время у каждого накопилось немало новостей. Внезапно мой товарищ спросил:
— А что, волчонок все еще живет у тебя?
— Живет, — вздохнул я. — Вырос, настоящим волком стал. Не хочешь ли взглянуть?
— Пойдем, посмотрим.
Мы вышли во двор. Дик встретил нас равнодушно, не обратил никакого внимания. У него был период апатии.
— Д-да, — задумчиво произнес Алексей Павлович. — Не дело это — держать такого зверя дома. Что, если сорвется с цепи? Не оберешься хлопот… Знаешь пословицу: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.
Я признался, что судьба Дика меня тоже заботит, и давно, но вот не придумаю, как лучше с ним поступить.
Но Дик распорядился своей судьбой сам. Как-то утром я нашел у конуры только цепь с разогнутым последним кольцом.
Как ему удалось удрать? Неужели помог сын? Спросил Володю. Он упорно отвергал свою причастность к побегу Дика.
…И вот сейчас перед нами на снегу лежал могучий зверь темной окраски, с пышной шерстью. На шее у него все еще был ошейник.
Алексей Павлович, стараясь не смотреть на меня, бормотал:
— Дернула же нелегкая. Всегда мажу, а тут как на грех… Никогда себе не прощу…
Я понимал его состояние и потому ничего не говорил. Уже на обратном пути, когда мы тряслись в старенькой «Победе», Алексей Павлович, долгое время молчавший, хлопнул себя широкой ладонью по колену и сказал:
— Будь я неладен, если еще когда-нибудь принесу из леса живую тварь. Нельзя человеку вмешиваться в дела природы.
ПТИЦА КАМЕННОГО ВЕКА
Место мне понравилось: небольшая деревня с крепкими домами раскинулась у подножия высокой, покрытой густым хвойным лесом горы. За последними огородами, по соседству с птицефермой, сразу начиналось глубокое озеро, а за ним опять вставал лес. Грибов и ягод, говорили мне, в том лесу много. В озере водилась разная рыба, а в дальних тростниках гнездились утки. В этой деревеньке я и поселился, решив провести весь отпуск вдали от шума городского. Снял чистую, светлую комнату в доме одинокой старушки, разложил привезенные с собою вещи и устроился отлично. Хозяйка кормила меня завтраками и обедами, а на ужин наливала большую кружку молока и поверх нее клала краюху свежего хлеба. Она не докучала мне разговорами и вообще не беспокоила.
Как-то раз, возвращаясь с озера, я встретил деда Никифора. Он нес корзину, полную крупной рыбы. Никифор, несмотря на свой весьма преклонный возраст — ему было где-то за семьдесят, работал в колхозе, был крепок и ходил не согнувшись. Глаза его, карие, с лукавинкой, поблескивали молодо, говорил он сочным басом, с характерным уральским выговором. Я знал, что старику не раз предлагали уйти на отдых, и однажды спросил, почему он упорно отказывается, ведь свое он отработал и отдых заслужил.
— А чего на печке-то бока пролеживать, — ответил дед. — Не по мне такое занятие. Да и душно в избе. Я люблю, чтобы небо над головой, чтобы воздуха поболе. И чтобы завсегда с народом. Польза от меня покудова есть. А придет час — так на людях и смерть красна.
Я смотрел на крепкую фигуру старика и думал, что до смерти ему еще далеко, что эти вот темные жилистые руки колхозного плотника еще послужат народу.
Увидев меня, дед остановился, опустил корзину на землю.
— Добрый день, — поздоровался я. — На озере были?
— Там, — чуть улыбнулся Никифор. — А ты догадливый.
— Догадаться не трудно. — Я смутился, поняв, что старик очень ловко дал понять, что вопрос мой был просто глупым.
— Ты будто тоже с озера? — Никифор опять улыбнулся. — Чего без утей-то? Али стороной облетают?
— Я не охотился. Ружье просто так таскаю. Привык.
— И то, — согласился дед. — Зачем зря живность переводить. На базар, чай, не повезешь? А ради потехи — нехорошо.
Мы разговорились. Я признался, что давно мечтаю побродить по лесу, да не знаю здешних мест и боюсь заблудиться.
Никифор слушал и кивал головой. Потом вдруг спросил:
— А ты, паря, глухарей когда-нибудь стрелять пробовал?
— А что, водятся они в здешних местах?
— Попадаются…
Надо ли говорить, что упоминание о глухарях живо заинтересовало меня. Ведь встретить эту птицу с каждым годом все труднее. Никифор сказал, что на горе растет несколько лиственниц, а была именно та пора, когда хвоя начинала «закисать», то есть желтеть. Глухари в такое время как раз питаются листьями осины и хвоей. В наших лесах лиственницы встречаются редко, причем небольшими группами, всего в несколько деревьев. Поэтому, если знаешь, где растут лиственницы, можешь рассчитывать и на встречу с глухарями.