Дети богини Кали

Баталова Анастасия Александровна

На пол с глухим звуком упал штопор.

– Ты что это? Мы же с тобой только поговорить хотим. По-доброму…

– Пожалуйста… Только… Не трогайте меня, – в глазах парнишки блеснули слезы, – Я знаю, такое заведение держать нужно по закону, но я не виноват, я ничего не понимаю, мне женщина нужна, жена, потому прошу… Оставьте меня… Если что… То кому я нужен буду…

Две крупные слезы, набухнув наконец и выкатившись из его глаз, прочертили по щекам блестящие дорожки.

– Ах

вот ты, оказывается, какой, бедный сиротка! – воскликнула Лиз, внезапно догадавшись, чего именно он боится, – другими мальчиками, значит, торгуешь, своими ровесниками, между прочим, а сам честь хранишь?

– Свечу на солнце не видать, зато в подвале она сама солнцем кажется. Уж где целомудрие в цене, так это в стенах борделя, – с саркастической улыбкой заметила Амина.

…Онки задумчиво глядела на дорогу. Мальчик на заднем сидении задремал. Они покинули тогда «Белое Пламя» после того, как самый решительный сотрудник, в коже и с венком из перьев павлина на голове, позвонил в полицию.

– У нас тут беспорядки! Пьяная клиентка угрожает пистолетом! – дребезжащим голосом сообщил он диспетчеру.

Пришлось смываться.

Неделю спустя Лиз поймали на улице и порядочно избили какие-то девицы. Ей сломали несколько ребер, раздробили два пальца и вывихнули челюсть.

Онки не давала покоя мысль, что несчастье с подругой как-то связано с посещением злосчастного борделя.

В зеркало заднего вида она снова посмотрела на своего пассажира. Спит. Аж будить жалко. Натерпелся за день. Даже адреса своего толком назвать не смог.

«Ладно. Повезу к себе. Пусть на моей раскладушке дрыхнет. А я посижу ещё. Почитаю.»

–

При осмотре внутренних помещений базы перед визитом комиссии из штаба Тати Казаровой случилось заглянуть в карцер. Недовольно нахмурившись, она ощупывала взглядом стены – щербатые, сырые, рыхлые как будто – и вдруг приметила на одной из них выцарапанные буквы:

АЛАН

Конечно, кто-угодно мог написать здесь эти четыре буквы, и мало ли на свете разных парнишек с таким именем, чьи длинные ресницы тревожат сердца солдатские? Но почему-то при виде этой надписи в груди у Тати нехорошо кольнуло. И сразу вспомнилось лицо сержанта Шустовой, сумрачное, суровое, без тени улыбки, в тот жаркий слепящий полдень, когда полковник Мак-Лун на плацу перед недвижным строем прикалывала Рите первый её Крест. Потом неожиданно всплыла, поднялась на поверхность озера памяти, словно потревоженная водоросль, старенькая рубашка Алана, сорванная с него и брошенная через плечо – была на ней, кажется, малюсенькая булавка, где-то сбоку, на воротничке…

«К чёрту, к чёрту!» – Тати сделала невольное движение рукой, точно пыталась отмахнуться от неугодной мысли как от мухи.

– Отдраить здесь всё как следует! – приказала она застывшим за её спиной в ожидании девочкам. – Все надписи на стенах шкуркой свести!

Именно сейчас она разозлилась на это имя, красивое, нежное, со страстным придыханием гласной в начале и с мягкими согласными – А-лан – разозлилась на

то, что это имя дано было такому очаровательному и порядочному юноше… Совесть никогда не забывала при случае напомнить Тати, что она его опозорила и оставила с дочкой на руках.

– Трите, трите! – напутствовала она девочек, – Живее! Комиссия вот-вот нагрянет. Не слишком хорошо выйдет, если вас застигнут со швабрами в руках.

Поведение сержанта Шустовой теперь настораживало Тати: её взгляд, останавливаясь на командире, задерживался чуть дольше, словно зацеплялся, становясь отчего-то холодным, зловещим, будто дуло – и у Тати внутри всё напрягалось, натягивалось под прицелом этого взгляда, не от страха, нет, от какого-то смутного то ли предчувствия, то ли намерения.

Рита метала гранаты легко, как резиновые мячики, бежала всегда впереди, падала за случайные преграды, спасаясь от лавины огня и летящего каменного крошева, но судьба хранила её, черт возьми – она всегда возвращалась, исцарапанная, чёрная, усталая, и неизменно приводила назад своих девчонок, вызволяла свои машины, и победа, распластав рваные гордые крылья, реяла у неё за плечом.

Всякий командир должен гордиться таким бойцом. И Тати Казарова гордилась, пожалуй, только как-то тревожно, вымученно; слишком уж осторожно она заглядывала в глаза Риты, будто в обрыв, когда проходила вдоль монолитно застывшего строя…

А сейчас, после посещения карцера, капитан Казарова поняла окончательно, что поговорить придётся, чтобы внести, наконец, ясность, и сделать это лучше, если выражаться метафорически, убрав в ящик стола свои погоны – как человек с человеком. Она поднялась в кабинет и попросила Зубову прислать Риту.

– Это твой мальчик был?

Спросила сразу, без предисловий. Кровь толчками приливала к голове. Рита стояла перед нею как перед командиром, ровно, почти недвижно, в ее позе чувствовалось внутреннее сосредоточение, но в то же время она не была напряжённой, нервной. Отменный боец. Чистое молодое лицо, длинная шея, трогательно прижатые небольшие уши на бритой голове без кепи.

– Да, мой, – ответила Рита не по уставу. Глядела смело, спокойно. Даже с интересом. Серебристый Крест у неё на груди поблескивал неярко, со скромным достоинством.

– Извини, – сказала Казарова, мысленно проклиная себя за интонации, то излишне самодовольные, в самом начале, то чересчур робкие, просительные. Добавила глухо:

– Я не знала ничего.

– Вам не обязательно было извиняться, – ответила Рита, подумав, – вы командир.

– Но ведь ты бы извинилась, то есть ты же извинишься… когда станешь командиром, – сказала Тати и попробовала дружелюбно улыбнуться. Всё-таки перед нею стояла одна из лучших девочек дивизиона. Её любимица, нельзя не признать.

– Извинюсь, – ответила Рита, не отразив улыбки, – если будет за что.

И ничего не прибавила, прощаясь. Приняла как должное. Тати думала, что Рита будет её благодарить. Не стала. Только взглянула, долгим, но как будто чуть потеплевшим взглядом. Герои знают цену словам. И вышла, отдав честь.