Дети большого дома
Шрифт:
Сархошев снова заговорил:
— Все хвалили ее за отвагу. Меня спрашивают: все ли армянские девушки так бесстрашны? Я им говорю, что именно такие.
— Нечего было хвалиться, Сархошев! — оборвал его Меликян. — Смелый всегда останется смелым, а трус — трусом. Вот, к примеру, какие мы с тобой герои? Что мы совершили? Или вот этот циркач, которого ты всюду с собой таскаешь, — что, он сделал?
«Опять черти в печенке закопошились», — подумал Сархошев, но ответил примирительным
— Мы свои обязанности, выполняем. Когда-нибудь, возможно, и мы себя покажем. Завтра я иду принимать стрелковый взвод.
— Вот это дело! — одобрил Меликян. — И я хочу рапорт подать. Я ведь в тысяча девятьсот девятнадцатом году под Царицыном взводом командовал! Воевать — то же, что и плавать: если умел, то не разучишься. Собираюсь подать рапорт подполковнику Дементьеву, пусть даст мне роту. Ступай, Сархошев, ступай из обоза в настоящее дело. Клянусь душой, совесть у тебя спокойней будет. А от женщин чем дальше держаться будешь, тем лучше для тебя. Я больше в жизни видел, Сархошев, ты меня слушай!
— Будь прокляты все женщины! — ответил Сархошев, махнув рукой. — Ни одной не стоит верить!
— Ну, в этом ты ошибаешься, на аршин Фроси Глушко всех меришь. Это уж зря! Разве не женщина нас родила? Не все женщины плохи.
— В другой раз поговорим. Сам убедишься, Минаc Авакович.
— Мне, брат, уже пятьдесят стукнуло, много я видел и слышал на своем веку. Говорю тебе — ошибаешься! Тебе, видать, много приходилось с дурными женщинами водиться…
Сархошев умолк, не пытаясь больше возражать.
— Может, выпьем по сто граммов? — предложил он робко. — Хоть немного легче станет на душе.
«Думать стал, человеком становится», — промелькнуло в голове у Меликяна. Он и сам ощутил потребность выпить и чем-нибудь закусить: в этот день он куска в рот не брал.
— Не помешает.
Сархошев приказал Шарояну передать флягу.
— У меня есть, — отмахнулся Меликян, доставая хлеб, колбасу и водку.
Молча выпили. Потом повторили еще и еще раз.
Минаc с удивлением заметил, что из глаз Сархошева покатились слезы. Это было совершенно неожиданно.
— Что это, Сархошев, плачешь?
— Минаc Авакович, никто меня не любит, никто!
«Человеком становится!» — опять подумал Меликян.
— Вот ты сказал: ошибаешься, мол, насчет женщин. Изволь, прочти! — доставая из-за пазухи какой-то конверт, сказал Сархошев, протягивая его Меликяну.
— Что это такое?
— Письмо жены фронтовика. «Не могу, говорит, тебя ждать, и неизвестно, когда окончится война. Была, говорит, одинокой и беспомощной, нашелся человек, понявший меня, и я стала его женой…»
— Да кто это пишет?
— Жена фронтовика. И ты еще говоришь, что я заблуждаюсь
— Говори ясней: чья жена?
— Да моя!
Минаc сердито взглянул на Сархошева.
— Тьфу!
Было ли это выражением презрения, направленным в адрес жены Сархошева, или относилось в равной мере к обоим — к мужу и жене вместе?
Сархошев собирался еще что-то сказать, но Меликян прервал его на полуслове:
— Что посеешь, то и пожнешь! Это тебе урок, Сархошев. Веди себя приличней, а плакать нечего, стыдно, ведь ты мужчина.
Минаc уже чувствовал жалость к Сархошеву.
— Иди и честно воюй, Сархошев, вот тебе мой совет!
И повторил:
— Иди воюй!
Он снова взмахнул кнутом, и на этот раз Серко охотно взял с места в галоп. Навстречу бежали ряды голых деревьев, поля и холмы, а из-под копыт Серко летели на сани брызги мокрого снега.
LII
Солнце склонялось к горизонту — красное, расплывшееся, но все такое же холодное. Серко бежал ровной рысью.
Меликян подъехал к штабу полка. Встретив подле одной из землянок Атояна, он натянул вожжи. Серко послушно остановился.
— Ну, что нового, Мисак? — спросил Меликян. — Ты куда идешь?
— В батальон Малышева.
— А что там?
— Разведчики вернулись, «языка» привели, иду поглядеть. Пленный, говорят, офицер с железным крестом.
— А кто его захватил?
— Впятером отправились, — ответил Мисак, — с Ираклием Микаберидзе во главе. И Каро с Аргамом ходили.
— Ну, садись, поедем вместе.
Атоян заметил, что Меликян под хмельком.
— На санях не стоит, под обстрел попадем.
— Садись, говорю, очень я их огня испугался!
Солнце уже садилось. Золотились только вершины холмов и деревьев, овражки и лощины скрывались в тени.
— Так, говоришь, с железным крестом? Ну же, ну, Серко, беги! С железным крестом. Они от Гитлера получают эти кресты, да? И за сегодняшний день получат кресты, мерзавцы, за то, что город разбомбили, людей убили? Кресты получат от Гитлера? А, чтоб их…
— Ты так волнуешься, словно впервые видел бомбежку.
Вместо ответа Минас взмахнул кнутом, заставляя Серко ускорить бег.
— Обстреливает он эти дороги, — предупредил Атоян. — Сверни налево, поедем балкой.
— Хватит, сколько мы согнувшись по советской земле ходить будем! — рассердился Меликян, снова пуская коня в галоп. — Пусть себе стреляет!
Серко, напрягаясь изо всех сил, вытаскивал увязающие в раскисшей земле сани. Копыта коня глубоко уходили в сырую землю, оставляя на ней круглые вмятины.