Дети большого дома
Шрифт:
Стоя перед пленным фашистом, Меликян в упор разглядывал его. Гитлеровец высокомерно вскинул голову. Атоян с разведчиками схватили Меликяна за руки. Тот обернулся, взглянул на них.
— Чего держите? Пустите, посмотрю, что это за фрукт.
Гитлеровец что-то сказал, указывая рукой на Меликяна. Аргам ответил. Минас догадался, что речь идет о нем, и еще больше взволновался.
— Что он там брешет?
— Протестует, — объяснил Аргам.
— Он смеет еще протестовать? Против чего он протестует, что ему сделали?
Офицер продолжал стоять в вызывающей позе, точно хвастаясь перед
Меликяна переполняла ненависть, ему хотелось сказать фашисту что-то резкое, но он не находил слов.
— Гитлер капут! Настанет день — и он, как и ты, попадется нам в руки, и тогда…
Офицер, вскинув голову, надменно отозвался:
— Гитлер найн капут. Хайль Гитлер!
И в эту минуту произошло то, о чем завтра должны были заговорить по всей армии, в штабах соединений, в полках и батальонах. Меликян поднес револьвер к самому лицу фашистского офицера.
— Убийца, разбойник! Ты еще защищаешь своего мерзавца Гитлера?
Он не успел закончить фразу, как Атоян и разведчики схватили его за плечи. Но в ту же минуту раздался выстрел, и доставленный с такими трудностями фашистский обер-лейтенант опрокинулся на спину.
Трудно было установить, сознательно застрелил Меликян обнаглевшего фашиста или палец разъяренного и одурманенного вином человека непроизвольно нажал на спуск. Днем позже Меликян клялся всеми святыми, что не имел намерения убивать пленного. Люди, знавшие начальника снабжения, понимали Меликяна, верили в искренность его заявления, однако никто не прощал и не оправдывал совершенного им поступка.
Почти одновременно с выстрелом от сильного удара револьвер выпал из рук Меликяна.
В одно мгновение Минас опомнился и с жалким видом обернулся к своим:
— За фашиста меня бьете, ребята? И ты, Аргам? Эх, Аргам…
Обезоружив начальника снабжения, Мисак Атоян с разведчиками забрали документы убитого обер-лейтенанта и повели Меликяна в штаб полка.
Происшествие с пленным фашистом все приписывали опьянению Меликяна.
Хмель уже слетел с него. Идя впереди бойцов, Меликян шагал молча и быстро. Ни Атоян, ни разведчики не замечали, что начальник снабжения плачет. Плакал он не от стыда, не потому, что пристрелил фашистского офицера и опасался последствий совершенного поступка, а потому, что еще раз проявил слабость, не сумев найти соответствующую форму для выражения своей ненависти, ужасаясь тому, что его могут посчитать за труса. Принято говорить, что только трусы стреляют в пленных… Но ведь он не хотел стрелять, не стрелял. Как же это получилось?
Возмущение разведчиков не обижало и не сердило его. Меликян понимал их и прощал. Через какие только опасности не пришлось им пройти, чтоб доставить этого «языка», и как бы он пригодился командованию!
А вот разведчики не понимали и не прощали Меликяна.
Он слышал слова разгневанных солдат и, не оглядываясь, по голосам узнавал каждого. Негодовал Аргам, одноклассник его сына, и Николай Ивчук, брат Миши. Несколько раз Меликяну хотелось рассказать им, что он совсем недавно видел под белой простыней тела Седы и Миши, их сомкнувшиеся навеки глаза. Поняли бы тогда бойцы, что происходило в душе Минаса,
LIII
Бойцы комендантского взвода с автоматами наперевес отвели в военный трибунал начальника снабжения полка. В открытые окна землянки проникали лучи солнца. Минаc увидел сидящих за маленьким столом знакомых и близких людей: председателем трибунала был Андрей Дарбинян, заседателями — Тигран Аршакян и Мария Вовк. Сколько раз в жизни приходилось ему встречаться с Дарбиняном? И не счесть! Минаc знал его еще с 1921 года, когда тот был в армянской дивизии командиром взвода. А Тигран? И тот всегда относился к Минасу с почтением младшего, а Меликян любил его, как родного сына. С Марией Вовк он встречался раза два-три в санбате, подшучивал над ней, обещая после войны высватать за своего сына, и Вовк, смеясь, соглашалась: «Что ж, согласна, приеду в Армению, виноград я люблю!»
Ни один из них не улыбался ему теперь. Аршакян склонил голову над бумагами; Мария Вовк совсем избегала встречаться с ним взором; лишь майор Дарбинян посмотрел на Меликяна долгим испытующим взглядом и стал задавать вопросы.
Вопрос за вопросом… — и к чему они? Кем был Минаc Меликян, где работал, какие у него родственники?.. Зачем они спрашивают? Ведь все это им отлично известно. Задает вопросы и Тигран. Как дружески-мягко звучал прежде этот голос, каким добрым, ласковым было это лицо! Словно не тот Тигран, а другой человек, которого он видит в первый раз…
Вошли свидетели — Атоян, Вардуни, Ивчук, Славин. Все они осуждали его поступок, но Меликян почувствовал, что все жалеют его, так как высокомерное поведение пленного офицера они описывали с явными преувеличениями и добавлениями, намеренно сгущали краски, чтоб облегчить его участь, не отклоняясь в общем от правды.
Меликян не пытался оправдывать себя. Провинился — значит должен понести суровое наказание, и оно будет справедливым. Пусть его лишат звания, пошлют рядовым, чтоб он искупил вину.
Майор Дарбинян приказал вывести обвиняемого. Больше часа сидел Меликян на пригретом солнцем, но еще сыром холмике под надзором часовых. Потом его позвали. Лица председателя трибунала и заседателя Аршакяна были мрачней, чем вначале. Мария Вовк прижимала к глазам платок. Меликян понял, почему она плачет, и содрогнулся.
Майор Дарбинян огласил приговор. Неужели все кончено?
Меликян бесчувственно стоял, и в ушах у него из всех слов приговора звучало лишь одно — «расстрелять»…
Вдруг он ничком рухнул наземь.
— Не расстреливайте меня, товарищи, прошу вас… не расстреливайте! Пусть умру я не от советской пули, товарищи. Тигран, товарищ майор! Ведь советский рабочий для врага отливал пули, не для меня!..
Мария Вовк плакала уже навзрыд. Аршакян побледнел.
— Увести! — приказал часовым майор Дарбинян.
Те подняли Меликяна, вывели из землянки. Из-за двери еще раз донесся стон.
— Не думал я, что вы окажетесь такой слабодушной, Вовк! — упрекнул майор Дарбинян. — Не таким должен быть заседатель военного трибунала. Не ожидал!