Дети большого дома
Шрифт:
Глаза Марии Вовк были еще влажны, губы дрожали.
Майор повернулся к Тиграну:
— Приговор будет отослан на утверждение Военного Совета. Будем ждать его решения.
На следующий день в дивизию прибыл член Военного Совета генерал Луганской и. вызвал к себе Аршакяна. На КП уже находились комдив генерал Яснополянский и председатель военного трибунала майор Дарбинян.
Член Военного Совета молча листал дело бывшего начальника снабжения полка. Вдруг подняв голову, он взглянул на Тиграна.
— Справедлив ли вынесенный вами приговор?
Тигран с трудом переборол волнение.
— Я возражал против приговора, товарищ генерал… но не сумел переубедить председателя трибунала.
— Значит, переубедил он?
— Показал мне законы, приказы… и я подписался.
— Правильно поступил председатель трибунала, товарищ батальонный комиссар, — резко сказал член Военного Совета. — В вас говорило чувство, а он обязан был поступать по всей строгости закона. Он не имел права выгораживать преступника! А вы именно это и пытались сделать.
— Товарищ генерал!..
— Правильный вынесен приговор! — нахмурился генерал. — Ведь это не первый случай в жизни Меликяна. Еще в тысяча девятьсот двадцать первом году, встретив на улице дашнака — убийцу брата, Меликян пристрелил его, вместо того чтоб передать в руки правосудия. Фашист фашистом, дашнак дашнаком, но советская законность обязательна при всех случаях! Каким несознательным партизаном был, таким и остался, ничему не научился… К счастью, таких у нас почти нет. Позор! Правильный приговор вынесли!
Тигран глядел на его лицо. В глазах Луганского была тяжелая усталость, но она не могла скрыть волнения «товарища Максима».
— Правильный приговор, — рассеянно повторил генерал.
Он машинально перелистывал дело, на этот раз уже не читая.
— Верно, это было проявлением ненависти, но неразумным ее проявлением! Может быть, это произошло и оттого, что он не имел возможности встретиться с врагом лицом к лицу, облегчить сердце личным участием в бою. Таким натурам дело снабжения не по душе, они даже не сознают всего значения своей работы. Тем не менее преступление тяжелое. Вы только представьте себе: вашей дивизии и всей армии крайне необходим «язык». Показания этого пленного, возможно, имели бы крупное оперативное значение, немало значили бы и для судеб десятков тысяч наших людей. И нашелся некий «герой», который убил его… Возмутительно не только это. Убийство пленного — оскорбление для наших незыблемых законов морали, глубокое оскорбление! Видите, значит, он и повредил нам и оскорбил советских людей. Правильный приговор вынес трибунал!
Опершись на ладонь, генерал задумался. Долго сидел он так, молча и неподвижно. Молчали и стоявшие вокруг люди. Они понимали, что хоть член Военного Совета и произносит суровые слова осуждения, но ему трудно вынести окончательное решение, определяющее участь человека.
Луганской поднял голову, взглянул на председателя военного трибунала, взял ручку. Сердце Аршакяна сильно забилось.
— Правильно решили. Но я полагаю, что старика не следует расстреливать. Пошлите его
Днем позже мнение, высказанное генералом, стало приказом Военного Совета и официально было сообщено командиру дивизии.
…Меликян ждал, что вот придут за ним и возьмут на расстрел. Трое суток он почти ничего не брал в рот, не брился. Лицо его пожелтело, спина еще больше согнулась.
При входе Аршакяна и майора Коновалова Меликян даже не сумел привстать с места и лишь растерянно глядел на вошедших.
— Приговор изменили, Меликян, пойдешь в полк рядовым! — сообщил майор Коновалов. — Так решил Военный Совет.
Меликян поднялся. Туман в его глазах постепенно рассеивался.
— Минас Авакович, ты понял, что сказал майор?
Это был голос Тиграна, тот голос, который Меликян привык слышать до заседания трибунала, и эта дружеская улыбка также была ему знакома. Говорил Тигран, сын Ованеса и Арусяк Аршакян, которого он знал с детства.
— Благодарю, товарищи, — прошептал Меликян, выпрямляясь. На его сухих до этого глазах показались слезы.
Он улыбался улыбкой человека, возвращенного к жизни из мира смерти.
— Приведи себя в порядок, прежде чем пойдешь в полк, — посоветовал Аршакян.
Вечером Меликян отправился в свой полк уже как рядовой.
Подполковник Дементьев вызвал его к себе.
— Не ожидали! — сказал он с укоризной. — Некрасивый, несолидный поступок! Вы — старший среди нас и должны были быть рассудительней всех.
— Виноват, — ответил Меликян. — Был плохим начальником, постараюсь быть хорошим бойцом.
— Зря. И начальником вы были неплохим! Я был доволен вами, но… раз уж так случилось, ступайте, и учите уму-разуму молодых.
Меликян отправился в батальон Малышева. Капитан послал его в первую роту, где одним из взводов командовал Сархошев. Он принял Меликяна с сухой и подчеркнуто холодной официальностью.
— Иди, честно воюй, Меликян, вот тебе мой совет!
Это были те самые слова, которые сказал Меликян Сархошеву при встрече в березовой роще в день бомбежки Вовчи.
Затем Сархошев приказал одному из бойцов:
— Проводи рядового Меликяна в первое отделение, что у глинистого холма!
— Разрешите идти? — спросил Меликян, вытягиваясь перед Сархошевым, как полагалось рядовому бойцу.
— Идите! — бросил командир.
С вещевым мешком на спине, в котором был кусок черного хлеба и банка низкосортных американских консервов, насмешливо именуемых на языке фронтовиков «помощью союзников» или «вторым фронтом», рядовой Меликян последовал за бойцом, чтобы разыскать свое отделение.
Он понял Сархошева, понял тон, каким тот говорил с ним. Но язвительные слова Сархошева не отравили его настроения, душа Меликяна оставалась попрежнему спокойной.